электричеством и браслеты из алюминиума вернули его к жизни, однако вернуть сны не смогли. За двадцать лет князь привык и смирился. Досадная потеря, но он терял и больше.
Сегодня все было иначе. Смежив веки, Волмонтович не впал в обычное забытье, а словно волей злого чародея перенесся из квартиры на Большой Конюшенной — не пойми куда. Густая кровь заката текла в незнакомую комнату через застекленный эркер. В шандале на витой ножке плакали свечи — три толстухи. В углу стоял подрамник с картиной: походный бивуак, гусар набивает трубку, к нему склонился приятель, хохоча во всю глотку. Карандашные эскизы разбросаны по полу; лежит палитра с пятнами засохшей краски…
А вот и живописец — у мольберта.
Захотелось шагнуть ближе, глянуть через плечо художника. Однако князь не мог двинуться с места; застыл мухой в янтаре. «Холера!» — мигом позже до Волмонтовича дошло очевидное: это же сон! Двадцать лет не пересекались их тропинки, немудрено и не признать.
«Не бойся, — шепнула память. — Во сне так бывает».
«Я? Боюсь?!»
Кипя от возмущения, князь пригляделся к хозяину мастерской. Халат синего атласа не мог скрыть могучего телосложения живописца. Седые кудри рассыпались по плечам, кисть в правой руке взлетела, как маршальский жезл. Орловский, курвин сын?! Поклеил нас в дурни, а сам картиночки рисуешь? Ждешь, пока дело сладится?! Руки зачесались ухватить пана академика за шиворот, в ясны очи плюнуть:
«Что ж ты творишь, пся крев?!»
Мимо взбешенного князя скользнул размытый силуэт. Человек? Призрак? — женщина. Плащ цвета августовских сумерек. Волосы — южная ночь; искрятся в глубине золотые крупинки звезд. Мерещится? Во сне и чертову бабушку встретить — милое дело…
Тихо встав за спиной Орловского, гостья любовалась работой. Обернувшись, улыбнулась Волмонтовичу, пальцем погрозила: «Молчи! Не мешай…» — и князь узнал ее. Были светлые волосы, стали черней черного. Был плащ белый, стал темный. А так — знакомей знакомого.
«Беги, дурень!»
Застрял крик в глотке, не сумел вырваться. В гости к художнику пришла Хелена, Вражья Молодица. Вместо Бледной Госпожи — Ночь Глухая. Орловский вздрогнул, повернул голову… Увидел. Сказать: «побледнел» — ничего не сказать. Лицо с прожелтью — не лицо, пергамент мятый. Губы затряслись, ноги подкосились; упал пан академик на колени.
Пощады просить захотел? — так бесполезно.
Наклонилась Хелена, поцеловала Орловского в лоб — легко-легко, как мать целует любимое дитя на сон грядущий, — и шагнула к зеркалу. Высокое, в человеческий рост, венецианского стекла, в массивной раме, оно украшало дальний конец мастерской.
— Стой!
Расточились оковы. Вернулся голос.
За Вражьей Молодицей гоняться — себе дороже станет. А ну как догонишь, что тогда? Но не думал об этом князь. В первый раз ушла, во второй не уйдет, курва… Лишь на миг задержался он возле Орловского: жив? мертв?!
«Прими, Господи, душу…»
Отразился в зеркале коридор. В конце его разгоралось желтое свечение, где в сердцевине, как зародыш в желтке, сидел человек. Мундир красного сукна, «Анна-на-шее»; пальцы унизаны перстнями. Свиделись, пан сенатор, третий-лишний?
Ладонь ткнулась в ледяную поверхность: нет, не пройти в зазеркалье.
Остановилась Хелена перед сенатором. Тот нахмурился, катнул желваки на скулах. Склонил голову: вот он я, весь твой. Не бегу, не прячусь. Делай свое дело, раз пришла. Вражья Молодица чиниться не стала — поцеловала в лоб сенатора, как перед тем академика, и сгинула.
Была — и нет.
Умирать сенатор не спешил. Сидел в кресле, похожем на трон, нюхал табак; вперял взор в сумрак коридора. Почудилось Волмонтовичу: его высматривают, его ищут. Словно напоследок спросить о чем‑то хотят. Не вынес пытки князь, отпрянул от зеркала.
С тем и проснулся.
Переход от сна к яви был мгновенным. Из-под неплотно задернутой шторы в комнату вползал серый утренний свет. На кушетке, укрыт стеганым одеялом, безмятежно похрапывал Торвен. Вчера они с Пин‑эр наотрез отказались возвращаться в гостиницу. Уговоры полковника действия не возымели.
«О вас никто не знает. Месть заговорщиков вам не грозит. Зачем обнаруживать себя раньше времени? Нам может понадобиться ваша помощь…»
«И когда же она понадобится? Когда нас не будет рядом?!»
«Ничего, справимся…»
«Да вас на минуту оставить нельзя!»
Пин‑эр молча уселась на диван, давая понять, что ее не сдвинуть с места и шестерке лошадей. В итоге даме выделили отдельную комнату, а ворчливого Торвена определили на постой в спальне Волмонтовича. Что же разбудило князя? Не храп постояльца — это точно…
Кто‑то открывал входную дверь.
Пистолеты князь отверг сразу. Пальба ни к чему, да и заряжать долго. Трость? Слишком длинна, в прихожей не развернуться. А если врагов окажется не один и не два… В одних кальсонах, босой и голый по пояс, Волмонтович выскользнул в коридор — и миг спустя уже был на кухне. Топорик для колки дров он заприметил еще в первый день.
Вот и пригодился.
Не дыша, князь замер за дверью, ожидая визита незваных гостей. Бить надо обухом, рассчитывая силу. Нужен хоть кто‑то живой, для допроса. Зря они понадеялись, что в центре города заговорщики не рискнут напасть. Полковник был уверен: время терпит. День-другой, а там — купить билеты на дилижанс до Риги…
В глубине квартиры скрипнула половица. Кажется, в покоях китаянки. Это хорошо. Если что, Пин‑эр поможет управиться.
Дверь на кухню открылась. Князь взмахнул топором.
— Доброго утречка, барин. А я вам завтрак принесла. Пышечки свежие, с пылу, с жару. Колбаска краковская — я ж помню, вы любите! — маслице, варенье кружовенное… Что ж вы, барин, сами с топором‑то? Ручки белые трудите, а? Федька, подлец, обещал дров наколоть — ужо я ему, бездельнику…
Болтая без умолку, старуха-кухарка выгружала продукты на стол. Маленькая, горбатая, она была шустрой, как мышь. Из-под чепца с оборками блестели любопытные глазки, часто-часто моргая.
— Что ж вы голый‑то, барин? В одних, прости господи, подштаниках, по дому бегаете… Никак дурное приснилось? Это ничего, бывает. В прошлом годе тут прохвесор московский жил, так он, как злоупотребит рябиновой, тоже все с топором по комнатам бегал. Чертей гонял — очень уж его черти донимали. Рассольчику принести? У меня рассол ядреный, самолучший…
Пин‑эр старалась хохотать беззвучно. Но князь все равно услышал.
3
Завтрак прошел в бодром молчании.
Так сидят за столом на поминках, ближе к середине застолья. Шкалик горькой лег на душу, кровь играет, но забыть о причине собрания, пойдя в пляс, — рановато. Добавить бы! Вот и пьем за упокой, частим, хлопаем рюмку за рюмкой. Грудь колесом, ус — винтом, в глазах — мы живы! мы‑то еще живы!..
…пока еще живы. Что да, то да.
Бурная ночь аукнулась каждому. Князь после конфуза с кухаркой лег заново; провалился в привычное
