увесистого, обтянутого черной шкурой «зверя» на затылок арапа, стоявшего на четвереньках. Дикий мяв, раздавшийся в ответ, насмерть перепугал Эрстеда. Но цель была достигнута — крякнув, арап ткнулся лбом в пол, дважды дернулся и замер в непотребной позе.
Тяжело, с хрипом дыша, полковник хотел кинуться на помощь Волмонтовичу. Но этого уже не требовалось. Не прекращая петь, князь отпустил драгоценную трость, обеими руками схватил лакея за ливрею — и, поднатужась, вскинул куклу над собой. Жилы на висках поляка вздулись. Казалось, они сейчас лопнут, родив снопы трескучих искр.
— Гордость пред лицом тирана,
Пусть то жизни стоит нам,
Смерть служителям обмана,
Слава праведным делам!
Окуляры чудом держались на месте, но их жутко перекосило. Грозя выскочить из орбиты, левый глаз князя блестел над верхним краем черного стекла. Геракл, побеждающий Антея, — Волмонтович на миг застыл, должно быть, впервые в жизни сфальшивив мимо нот, и обрушил жертву на ее обезножевшего напарника.
Хруст, треск, и лакеи легли без движения.
— Где штукарь? — задыхаясь, спросил князь.
2
Гамулецкого в зале не было.
Лишь в зеркалах, укрепленных на стене возле закрытого окна, выходящего на Невский, колебались огоньки свечей — отмечая бегство темной, маленькой фигурки. Блестели седые волосы — будто иней расписал стекло зимней ночью. Блеск множился, приближаясь, в то время как сам фокусник удалялся от потрясенных зрителей. Похож на воробья, спасающегося от кошки, он бежал, скрывался в мерцающих далях…
Исчез.
— Проклятье! — Эрстед схватил подсвечник.
С исчезновением старика, в чем бы ни заключалась суть его подлого трюка, со стенами тоже начало твориться неладное. Они вообще перестали отражать пламя. Так, слабые блики, похожие на отсвет звезд в морских волнах, — и все. Тьма сгущалась, в двух шагах ничего нельзя было разобрать.
Демонстрационный зал схлопывался, уменьшался в размерах, грозя раздавить дерзких захватчиков. Если бы не шум со стороны Невского, который вдруг зазвучал громче прежнего, можно было бы испугаться.
— Князь! Мы должны отыскать эту молнию… Вы в курсе, как она выглядит?
— Нет, — спокойно ответил Волмонтович. С каждой минутой он все больше становился прежним: невозмутимым, язвительным, предприимчивым. — Но, полагаю, мы сразу узнаем ее. Молнию ни с чем не спутаешь, друг мой…
Не нуждаясь в освещении, князь сдернул окуляры и быстрым шагом стал прочесывать зал. Доверяя поляку, Эрстед остался на месте. Он хорошо понимал, что не сумеет двигаться во мраке без лишнего грохота. Опустив взгляд, он вздрогнул — в зеркальном столике, в ореоле света, всплыв из глубины, проступило чье‑то лицо, искаженное гримасой ужаса. Седые клочья бакенбард, трясется надо лбом пышный кок; брови мучительно сдвинуты, как от приступа боли…
Эрстед наклонился, желая получше рассмотреть странный портрет. Но лицо сгинуло, и полковник увидел лишь самого себя. Тени, подумал он. Мерещится всякое…
— Нашел!
Жестокое разочарование постигло Андерса Эрстеда, когда он увидел — что принес из тьмы князь Волмонтович. Итогом поисков была сошка для мушкета, давным-давно вышедшая из употребления в армиях цивилизованного мира. В Дании про это старье забыли еще при Фредерике Реформаторе. Дубовая, окованная железом, сошка была похожа на рогатину с концами неравной длины, один из которых был загнут крюком, а второй заострен. Пожалуй, она могла бы послужить «копьем» в рукопашной…
Но — молния?
Вот когда Эрстед пожалел всерьез, что фокусник сбежал. Взять бы старого паяца за грудки, тряхнуть как следует, не смущаясь почтенным возрастом… Ему пришло на ум разыскать голову мэтра Гамулецкого и, за отсутствием оригинала, расколотить об пол вдребезги. Впрочем, эту идею полковник счел мальчишеством.
— Вот еще…
Помимо сошки, князь принес кожаную, плотно набитую подушку — такие берегли плечи мушкетеров от отдачи. Швырнув добычу под ноги другу, Волмонтович опять растворился в темноте.
— У вас там склад хлама, князь? — крикнул вслед Эрстед.
— Отчего же? — донеслось из мрака. — Есть и дары прогресса…
Прогресс подарил князю два увесистых ящичка и плоскую коробку. Пока Эрстед раздумывал, вскрыть подарки сейчас или обождать до возвращения на квартиру, — Волмонтович успел последний раз сбегать туда-сюда и притащить заключительную часть наследства Гамулецкого.
— Штука! — язвительно сказал князь, намекая на «штукаря».
«Штука» оказалась длинномерной, в рост человека. Для конспирации она была завернута в ткань с кистями и бахромой, более всего напоминающую старое полковое знамя. Приняв ее от князя, Эрстед чуть не выронил загадочный предмет — тяжелый, зараза, фунтов сорок-пятьдесят! Не сдержав любопытства, он уложил «штуку» на пол, второпях размотал ткань, поднес ближе подсвечник…
— Пищаль? — спросил князь.
Перед ними лежало ружье странного вида. Оно и впрямь напоминало древнюю пищаль — из таких, примостив оружие на топор-бердыш, русские стрельцы палили по предкам Волмонтовича у Земляного Вала.[44] Толстый ствол, самодельное ложе, приклад, как у французского мушкета; в казенной части — какие‑то патрубки, рычаги…
— Дома разберемся, — решил Эрстед. — Уходим!
Вновь завернутую пищаль князь, не слушая возражений, сунул под мышку вместе с сошкой. В другую руку он прихватил один из ящиков. Полковнику осталось нести всего ничего: второй ящик с коробкой да подушку.
— Никто не выходил! — доложил Торвен, дежуривший у входа.
Рядом с ним, без особого успеха прячась за китаянку, топтался Огюст Шевалье. Лицо француза было виноватым; казалось, он ждал неминуемой взбучки. Так, вспомнил Эрстед, выглядели новобранцы-часовые, уснувшие на посту и разбуженные оплеухой проверяющего.
— Черный ход… — начал Шевалье, пряча глаза. — Я его не обнаружил. Мне стало… э‑э… плохо. Со мной бывает. Я… Мсье Эрстед! Выслушайте меня!
Эрстед ободряюще хлопнул молодого человека по плечу, чуть не выронив подушку.
— Не беспокойтесь, гере секретарь. Фокусник так или иначе сбежал.
— Сбежал?
— Да. Вашей вины здесь нет.
— Я не про фокусника! Я про покушение! Оно провалилось…
— В каком смысле?
Если чего‑то и не хватало Андерсу Эрстеду в беспокойном городе Санкт-Петербурге, так это сумасшедшего секретаря.
— Он утверждает, — вмешался Торвен, принимая огонь на себя, — что мы сорвали покушение. В смысле, как говорят русские, многая лета царю-батюшке. Хотя, если верить нашему пророку, многая лета государю не обещана. Сколько там было, мсье Шевалье? Пятьдесят пять? Шестьдесят?
— Едем на квартиру! — велел Эрстед. — Там все расскажете… Извозчик!
В ответ из окон концертного зала раздалось:
— Обнимитесь, миллионы!
Слейтесь в радости одной!..
3
Огибая дом в поисках черного хода, Огюст с трудом избежал двух драк и одного вызова на дуэль. Оскорбления — не в счет. По‑русски он не отличил бы пожелания здравствовать от пожелания сдохнуть от болячек. Спешить, расталкивая толпу, здесь дозволялось лишь петербуржцам. Французов же принимали, что называется, в штыки.
— Пардон! Пардон, мсье…
В спину
