Судно почти легло на левый борт, зато правый вышел из воды, хотя волны время от времени и перемахивали через него.
Боцман закричал, показывая рукой вперед:
— Переходи к носу! В нос давай! В нос!
Это было единственным, что они еще могли предпринять, чтобы оттянуть конец: корма теперь сползала с рифов, принимая через десятки пробоин воду, а задравшийся нос, судя по всему, должен был погрузиться последним.
Они ползли в желобе ватервейса вдоль лееров правого борта один за другим: первым, показывая дорогу, — Росомаха, вторым — Чепин, потом Бадуков и Ванваныч. Ослабевшие, будто размокшие руки работали плохо, неуверенно, а слева и сзади палуба почти отвесно уходила в воду, и по ней взбегали, шипя и разрываясь на куски, волны. Море заглатывало «Полоцк» метр за метром.
Недалеко от полубака Росомаха остановился. Леера здесь были срезаны, на месте кнехтов чернела дыра. Ветер хлестал тяжело и злобно, норовя скинуть в воду. Боцман почувствовал рядом с собой Чепина. Тот догнал его и лежал, осоловело глядя перед собой заплывшими глазами. Он где-то сорвался и проехал лицом по железу, теперь с его разбитых губ стекала кровь.
— Прыгать надо! — крикнул Росомаха. Чепин кивнул и опустил голову, прижался щекой к палубе, передыхая в ожидании своей очереди прыгать к трапу на полубак. Росомахе нужно было прыгать первым. Боцман собрался в комок и метнулся вверх и вперед — к срезу полубака. В последние доли секунды, отделясь от палубы, он почувствовал, как дрогнула нога, и успел понять, что прыжок будет неудачным.
— А-а-а!.. — крикнул Росомаха и покатился вниз, не успев зацепиться за поручни трапа на полубаке. Его ударило о грузовую лебедку возле первого трюма, и там он застрял, а волны перекатывали через него, и трое оставшихся наверху видели только огромные черные сапоги боцмана, торчавшие над комингсом первого трюма.
— Дети, не стучите ложками, — прошипел Чепин сам себе. Потом повис на одних руках, зажмурился и разжал кисти. Он заскользил все быстрее и быстрее, переворачиваясь, ругаясь, цепляясь за все на его пути, к тому месту, где торчали сапоги боцмана.
Росомаха был жив и в сознании, хотя ударился о лебедку головой. Чепин помог боцману перевернуться вниз ногами.
— Вот и поскользнулся… — прохрипел Росомаха.
Очередная волна накрыла их обоих, а когда схлынула, они увидели возле самых глаз перепутанный клубок оборванных вант. Наверху, над самым срезом полубака Бадуков и Ванваныч закрепляли другой конец вант к поручням.
— Лезь, боцман! — крикнул Чепин, отхаркиваясь от воды, которой он наглотался уже порядочно. — Лезь, подан парадный трап…
Росомаха полез, с каждым движением медленнее и неувереннее. В голове его звенело, серый свет дня казался фиолетовым. Он понял, что теряет сознание, но все равно тянул и тянул вверх свое грузное тело.
Бадуков и Ванваныч подхватили его и отволокли к брашпилю. Туда же пробрался Чепин.
Боль сдавила голову Росомахи. Он перестал различать лица ребят. Вместо них перед глазами его замигал ясный и четкий огонек. «Так это же на Мишуковом мысу створные огни горят, — подумал он. — Маша, видишь, поскользнулся я…» Боль уступала место миру и покою.
«Полоцк» все прочнее вклинивался между скал и погружался теперь медленно. Крен не менялся, нос упрямо торчал посреди пляшущих волн весь в пене и брызгах.
Бадуков, Чепин и Ванваныч сидели на самом краю этого носа, закрывая Росомаху от ветра и брызг своими спинами, и коченели. Ниже их захлебывалась в волнах дымовая труба «Полоцка», и вид дымовой трубы, в которой плещется вода, был так странен, что они старались не глядеть в ту сторону. Но в двухстах метрах от «Полоцка» нависали над кипящей водой черные и бесстрастные скалы берега. И смотреть туда также не хотелось, потому что там была смерть — костедробилка, как выразился Чепин.
Матросы смотрели на море — только оттуда могло прийти спасение. Где-то там, торопясь к ним, расшвыривала штормовые волны родная «Кола». В ее рубке жевал папиросу за папиросой холодный человек Гастев, у форсунок в котельном стояли свои дружки-кочегары, а у штурвала — Витька Мелешин, который давно уже снял канадку Чепина и остался в одной тельняшке, чтобы легче было работать и торопить «Колу» на выручку корешей.
И Бадуков, и Чепин, и Ванваныч, коченея под ветром, ждали от «Колы» спасения и верили в него, потому что верили в свою «Колу», в мастерство Гастева, в крепкие руки друзей у форсунок, у штурвала. И каждый из них думал о своем. Бадуков повторял про себя имя Галки, и от этого имени ему становилось теплее. Чепин заставлял себя думать только о том, как он будет всем теперь рассказывать историю с «Полоцком» и какая тишина наступит, когда он дойдет до своего прыжка за боцманом. Ванваныч думал о матери: если он останется жив, никогда даже не заикнется о всей этой истории — зачем пугать старуху до смерти? И жалел свои помпы, которым вряд ли придется когда-нибудь откачивать воду из трюмов тонущих кораблей.
А Росомаха, впав в забытье, ничего не ощущал, не понимал, и только мерцающий ослепительный свет, который мерещился ему, связывал его с жизнью.
Матросы смотрели в море слезящимися, обмерзающими глазами. «Кола» должна была показаться с минуты на минуту. «Полоцк» медленно, но неуклонно продолжал погружаться. Теперь труба больше не пугала своим необычным видом, потому что совсем скрылась под водой, и только бурун на том месте напоминал о ней. Мелькнула в волнах бочка из-под капусты, и, заметив ее, Ванваныч спросил, спросил тихо, но все услышали его:
— А не хочется помирать, кореша?..
— Поддуй мне жилет, ты, раззява, — сказал ему Чепин. — Когда он туго надут — не так холодит.
— А ты мне, — попросил Бадуков, трудно шевеля застывшими губами.
Росомаха все не приходил в себя, но его размокшее, безвольное тело вдруг напряглось, скорченные руки с нечеловеческой силой стали хвататься за станину брашпиля. Боцман весь выгнулся и забился в судорогах. Троих матросов едва хватило, чтобы не дать ему размозжить голову о сталь и чугун.
— Держи его лучше, Леха! — орал окровавленным ртом Чепин.
— А я что делаю?! — огрызался Бадуков, подставляя колени под мечущуюся голову Росомахи и ловя его плоские, закаменевшие руки.
— Не надо сейчас ссориться, — просил миролюбивый Ванваныч. — Не надо!
— Заткнись! — взорвался Чепин. И оттого, что он так орал и ругался, Ванванычу почему-то становилось легче.
Судороги у боцмана кончились так же внезапно, как и начались. Он затих, глядя прямо перед собой широко раскрытыми, бессмысленными глазами. На мокром лице рыжела густая давняя щетина. Волосы перепутались и налипли на лоб.
— Эх, боцман, боцман, — с сочувствием и жалостью произнес Чепин, переводя дыхание после борьбы.
— У него где-то сын есть, — сказал Бадуков, затягивая шнурки капюшона на подбородке Росомахи. — И жена…
— Отвоевался боцман. Ему теперь к причалу пора, — сказал Ванваныч.
— Смотря к какому, — тихо сказал Чепин и вдруг опять выругался.
Они замолчали, глядя на штормовое море. Ветер хлестал по их лицам.
А Росомахе все чудился перед глазами свет. Такой яркий, будто все маяки, и створы, и буи, и бакены, какие только он видел в жизни, светили теперь ему.
1958
По сибирской дороге
Почему он все-таки согласился ехать? А кто его знает почему! Он двадцать раз сказал Хрумилину, что не поедет. И при этом двадцать раз хватил кулаком по хлипкому столу в прорабке. От этих ударов стол качался и будто приседал на сосновых ногах, потому что кулак у Боярикова — дай бог каждому.
В начале разговора со старшим прорабом Бояриков совершенно твердо знал про себя, что никуда больше не стронется. Хватит! Не может человек за сутки проехать по таким дорогам чуть ли не полтысячи километров и не спать две ночи подряд. Нужно? Нужны изоляторы на шестом участке? Мало ли… По всей стройке что-нибудь нужно. При чем здесь он, Бояриков?
— Это надо. Тебе это по силам. Ты должен сделать. Я в тебя верю, — сказал ему Хрумилин.
Начальник — хитрый человек, знает, как разговаривать с настоящими шоферами. Но и Бояриков не лыком шит.
— Я благодарю начальство за доверие, — ответил Бояриков, — но человек должен спать каждый день. Особенно, если у этого человека фашисты прострелили лопатку, а другая пуля и до сих пор сидит у него в заднице. Это надо учитывать. Пружины в шоферском сиденье из стали сделаны. И если пружина давит тебе на пулю, а ты ведешь целые сутки семитонный МАЗ по таежной дороге…
На дороге показались слабые в сумерках огни многочисленных фар. Грохоча моторами, навстречу шла колонна бульдозеров. Бояриков перекинул ногу с газа на тормоз. Эти трактористы несолидный народ, и надо держать ухо востро, когда расходишься с ними на крутом повороте.
Сумерки зимнего вечера уже скрадывали очертания далеких, заросших тайгой холмов. Там — за холмами, у горизонта — начинался шестой участок.
