— Не надо, Генри.
В кабинете было тихо. Поблескивали стекла в книжных шкафах, панели красного дерева. Из-за тонких прозрачных штор наплывали сумерки и темнели в дальних от окон уголках.
Даллес сидел, глубоко уйдя в кресло. Он молчал, думал о чем-то своем и не начинал разговора. Такое случалось теперь с ним часто, и чем больше он молчал, тем становился мрачней.
Все знали, что он болен. Наверное, он мучился от болей и худел, морщины на лице становились все глубже. Часто он уходил к себе и глотал таблетки. Все понимали это и сочувственно качали головами, но никто не видел и не знал, что идущая изнутри непонятная тревога была хуже боли и точила и мучила его…
Молчать дальше стало невозможно. Даллес снял очки, протер стекла платком, близоруко уставился на Лоджа.
— Чем закончилась у нас неприятность с Гвадемахом?
Лодж коротко вздохнул:
— Президент пригласил его к себе на завтрак.
О министре финансов Ганы Гвадемахе и его секретаре, американском негре Уильяме Сазер-Лендене, которых вытолкали из ресторана, теперь писали все газеты. Скандал не утихал, в кулуарах Ассамблеи только и говорили, что об этом, и Лодж видел, как на него косились все эти черные, смуглые и желтые, и он подходил и говорил с ними, улыбаясь, как будто ничего и не было, но улыбка казалась принужденной, и разговор шел тоже принужденный; Лодж понимал это и отходил, долго ни с кем не задерживаясь.
— Русские рады. Мы сами себе подставили ножку, — сказал Даллес.
— Африка прислушивается к ним, ее представители встречают в Москве радушный прием. — Лодж, подойдя к выключателю, зажег свет, за окнами стало совсем темно, вернувшись, сел ближе к Даллесу, сказал тихо: — Многие африканские представители мне рассказывали, что после получения самостоятельности у них даже в правительстве находятся люди, которые стоят за избрание социалистического пути развития государства! Что делается! Но и мы не сидим сложа руки. Мы придумали кое-что. Капитан Мак-Илвейн говорил мне…
— Это тот — из ЦРУ?
— Да, он направлен для связи с нами.
— Ну, ну, о чем говорил капитан Мак-Илвейн?
И, выслушав, спросил:
— А не заподозрили ли русские?
— Все выглядит как самая обычная кража. А если и заподозрят, то до истины никогда не докопаются. Наш человек, совершивший кражу, опытен, и его так просто не возьмешь. Какие бы подозрения у русских ни были, все равно на их отношения с этой страной ляжет тень.
— А что еще делается в учреждении капитана Мак-Илвейна в этом направлении?
— Известный вам Волтон, имеющий влияние на премьера своей страны, обещал повлиять на него, чтобы он пересмотрел свое отношение к русским.
Даллес молча слушал. Тревога в глазах не прошла, но Генри Кэбот Лодж, старый дипломат и давний приятель, не увидел ее. Спокойное лицо, круглые глаза за очками, твердо сжатые губы, как всегда, обманули его. Даллес просто решил не открывать мучившей его тревоги.
XII
После осмотра трупа Ираджа Рахими Игорь поехал к Василию Степановичу. Начиналось утро. Гасли на улицах фонари. За домами поднимался рассвет. Мучительно хотелось спать. Доктор Панков, рыхлый, усатый мужчина, мирно подремывал, откинувшись на сиденье.
Игорь, втиснувшись в угол, поглядывал на мелькавшие мимо дома, на улицы, в тот час непривычно пустые, на низенького шофера за рулем, на доктора, раскинувшего свои плечи широко и вольготно. Он видел все это, но, закрывая на мгновенье глаза, опять вспоминал ночь, тихий номер, Рахими, уткнувшегося на диване, крохотную незаметную точечку на его правой руке. Игорь подымал веки, и щурясь, глядел, как мирно посапывает доктор.
Так много было всего за эти две ночи — и волнений, и тревог, и неожиданностей. А вдруг Гертруде удастся скрыться? Он думал об этом и в гостинице, и в анатомичке, ожидая вскрытия тела, и даже тогда, когда доктор Панков, насухо вытирая руки, устало повернулся к нему и безразличным голосом сказал:
— Ну-с, милейший. Истина установлена.
У подъезда управления Игорь толкнул доктора в бок:
— Вставайте. Приехали.
— Уже? — удивился доктор. — А я сладко вздремнул. — И прибавил виновато: — Вторую ночь не сплю.
И сейчас же подумал о том, как поточнее и короче доложить о причинах смерти Рахими. Доктор хорошо сделал свое дело, совесть его была спокойна. Выйдя из машины и глядя, как вылезает доктор, с усилием, покряхтывая, и увидев его глаза, близоруко прищуренные и смертельно усталые, Игорь понял, что не так-то просто дались доктору эти две ночи.
Василий Степанович встретил их стоя.
— Ну и как?
Доктор голосом ровным и будничным ответил:
— Мгновенная смерть от укола в руку.
— Сам?
— Не похоже.
— Значит, она… — Василий Степанович не договорил, присел, Игоря и доктора садиться не пригласил, протянул руку: — Давайте акт.
Прочитав, поджал губы, и только тут, будто вспомнив что-то, поглядел на них и рассеянно сказал:
— Да вы садитесь. — Положил' акт на стол, поинтересовался: — Яд этот нам неизвестен?
Доктор близоруко моргнул:
— Нет.
— Вас я больше не задерживаю. — Василий Степанович поглядел, как встает доктор, и, проводив его взглядом, покосился на Игоря: — Ну, а тебе, орел, пока задание — выспаться.
Игорь поднялся, тонкий и узкоплечий.
— Василий Степанович, да я готов…
— Иди, иди. Отоспишься — приходи. Дел много.
Уходя, Игорь не вытерпел, спросил:
— Василий Степанович, ее задержали?
— Нет. Да это пока и не нужно. Пусть помечется. Может быть, наведет на след своих друзей. У них тут есть еще кто-нибудь, кроме Родригеса.
— Она в Москве?
— Ну, от Москвы она уже далеко.
Придя домой, Игорь повалился в постель. Он едва успел снять ботинки, рубашку и брюки. Набросил кое-как на себя одеяло и, почувствовав щекой холодную подушку, задышал ровно и мягко. В короткое мгновенье, пока раздевался и засыпал, он успел снова ощутить тяжесть в душе, и оттого его сон был беспокоен.
Игорь проснулся с этой же тяжестью. Открыв глаза, не сразу понял, где он, и почему лежит, и что сейчас: утро или вечер. Настольная лампа горела, когда он успел ее включить? За окном было светло. Игорь узнал портьеру, и стены, и дверь — он дома. В груди все давило, и он чуть не сказал: “Да что это со мной такое?” И только тут вспомнил, что с ним было… Рахими убит… Белое-белое тело на цинковом столе, и на руке красное крошечное пятнышко… Игорь подтянул подушку повыше и лег.
…Неслышно и незримо эти ночи провели в его жизни какую-то черту. Жил он до этого непритязательно и бесхитростно: служится — служи; враг скрывается — найди и поймай; любит тебя девушка — люби; нравится музыка — слушай. Все было ясно и просто. И сейчас Игорь вспомнил то время, как счастье. Ему было жаль этой ясности и простоты. Но он чувствовал: начинается что-то новое, все сложней, чем он думал, и эта сложность давила его. Надо разобраться, и тогда ему станет легче, а пока он лежал и мучительно сжимал ладонями виски.
Перед обедом Игорь пришел к Никодимову. Василий Степанович был немногословен:
— Помоги Харитонову разобраться с Петром Пастушенко.
Семен второй день жил в Мигуньках у Софьи Марковны. Она согласилась помочь. Полная, низенькая, с круглым лицом, она, как шар, каталась из комнаты в комнату и все что-то говорила, то с котом, то с собакой Пальмой. То выходила на крыльцо и, спустившись в сад, кричала через забор соседке — та была глуховата.
Сын Софьи Марковны служил в армии. Дочь вышла замуж и приезжала из Москвы редко. Записочку от полковника Софья Марковна прочитала молча, а прочитав, всплеснула руками и забегала, засуетилась, так что Семену стало неудобно.
— Мне ничего не надо, — сказал он. — Было бы где переночевать. Обедать я буду в столовой.
— И-и, милый, как это ничего не надо? Да я тебе кровать застелю в отдельной комнате. Окно выходит прямо в сад. А сад у нас… приехал бы ты весной… Отдохнешь, отоспишься… Не надо… Как это не надо? А обеды в столовой? Да что я — обеда не сготовлю? А на обед я сварю тебе борщ. У меня нынче все в огороде. Такой борщ будет…
Она бегала, приговаривала и носила подушки и одеяла, слышно было, как взбивает перину. Потом ушла на кухню и с недочищенной картошкой в одной руке и с ножом в другой прибегала оттуда.
Перед обедом Семен бродил по саду. Яблоньки были невысокие, раскидистые. На дубе еще сохранились листья, они отливали медью. Елки у забора, разлапистые, островерхие, ясно зеленели, и шел от них густой запах смолы. Семен ходил от дерева к дереву, под ногами пружинила листва, травы под ней не было видно, и лишь на приствольных вскопанных кругах темнела земля. Пахло корой, осенней свежестью. Семен останавливался, глядел, вдыхал этот запах, и что-то забытое поднималось в душе.
