Помню, как он появился в Петрограде. Провинциальный адвокат в качестве депутата I Думы. Никто от него ничего не ждал, а потом поразились смелости, с которой он обвинял правительство и думских черносотенцев в организации погромов! На одном «погромном» процессе мы и познакомились. Сначала дружбы не получилось — Розенбаум стоял на сионистской платформе, — но постепенно сблизились. В начале войны Розенбаум покинул Петербург, чтобы поддержать единомышленников в Вильно. Потом Литву оккупировала германская армия; четыре года от него не было ни слуху ни духу.
Пока вспоминал, подошла Раечка. Взял нож, аккуратно вскрыл конверт. Бумага белая, гладкая, приятно пахнет. Мы от такой отвыкли. Медленно разворачиваю письмо, читаю. Сначала вопросы о нас, о детях. Потом о себе. «Председательствую ныне в Еврейском национальном совете и являюсь заместителем министра иностранных дел Литовской республики. К тому же состою в комиссии по подготовке конституции, которая должна гарантировать литовским евреям гражданские права и широкую национальную автономию». А потом уж совсем необычные для сиониста слова: «Дело за нами; если у нас хватит проницательности и энергии, то здесь, в Литве, мы осуществим наше исконное право на национально-культурную автономию». В конце же обращается ко мне с предложением: «Дорогой Макс Леопольдович, вы здесь очень нужны. Такие люди, как вы — европейски образованные, идее нашей преданные и к тому же знающие по-литовски, — на вес золота… Что касается меня, то всяческое содействие вам гарантирую».
Раечка закрыла лицо руками и заплакала. А я, чтоб скрыть слезы, подошел к окну. Смотрю на набережную Мойки, а вижу Неман, переулки Старого города и почти физически ощущаю, как не хочется возвращаться к реальности, в царство разрухи и войны.
…Вечер, сумерки. Сижу и рассуждаю: когда все это кончится? И кончится ли вообще? Быть может, не такая уже это нелепая мысль — переехать в Литву, увезти Раечку и детей от этого моря безумия и озверения?
Впрочем, Наум, наверное, не захочет. Ему скоро 22. Университет он еще не закончил, но уже преподает в Институте высших еврейских знаний. И так увлечен своей наукой, что ничего вокруг не замечает.
Альберт, напротив, неусидчив, ленив, в гимназии больше увлекался барышнями и вечеринками, а оттого экзамены в университет провалил. Теперь целыми днями слоняется по городу, а потом возвращается домой то с мешочком муки, то с хлебными карточками. Все это неоценимая помощь, но, с другой стороны, и до беды недалеко. Большевики только и делают, что хватают «саботажников» и «спекулянтов».
А Мира? Маленькая, хрупкая, но характер! С ранних лет увлеклась рисованием, а как только получила аттестат зрелости, тут же побежала сдавать документы в Академию художеств. У нас с Раечкой от упрямства ее и наглости — так сразу и в Академию! — дух перехватило. Девочку, однако, не приняли. Мы было вздохнули с облегчением, но она нашла частную студию, пропадает там с утра до вечера и ни о чем, кроме живописи, говорить не желает. Захочет ли уезжать?
Младшая, Сонечка, совсем еще ребенок, но, быть может, ее-то и следует прежде всего увезти из этого Содома.
5 октября 1920. Симхас-Тейре[91]. Надо радоваться и веселиться, но какое уж тут веселье! Всю ночь проговорил с Раечкой, а утром сел и написал два письма. Одно в Москву, в Комиссариат иностранных дел, другое в Каунас, Розенбауму. Теперь либо заграничные паспорта, либо — визит чекистов, обыск и арест.
14 декабря. Знакомый адвокат, который теперь работает в Комиссариате иностранных дел, сказал под большим секретом, что там против моего отъезда не возражают, но дело должно пройти через ГПУ.
…24 апреля 1921 года. Полгода, как отправил бумаги. Когда кончится эта пытка ожиданием?
14 августа. Раечка стала словно безумная: то впадает в отчаяние, то загорается надеждой и рисует картины нашей будущей жизни в Ковно.
20 августа. Сегодня ездили за паспортами. Теперь сборы, отправка багажа. Все так сложно, так мучительно, а сил уже нет.
20 сентября 21 года. Нарва. К вечеру поезд должен пересечь советско-эстонскую границу. Раечка плачет навзрыд. И я не могу удержаться.
4. Шалом, аха![92]
Ветер с гор Иудеи разогнал солнечный зной, духота спала, каменные ступени на улице царя Давида покрылись влагой, и только Муса, хозяин кофейни, что примостилась между узкими домами и лавками, не ощущал вечерней прохлады. По-женски полный, неуклюжий, он сновал между столиками, то и дело вытирая со лба пот и поправляя сползавшую на затылок феску. Муса был счастлив. Вчера, когда он дрожащей рукой отсчитывал пиастры за фонограф — невиданное в здешних местах чудо техники, — слезы чуть не катились из его глаз, но сегодня он понял, что не зря выложил деньги. Мелодии, близкие сердцу каждого араба и бедуина, донеслись до самих Яффских ворот и зазвали в его кофейню столько людей, сколько здесь никогда не собиралось.
Лишь два посетителя были ему не желанны. Эти двое — парень и девушка — часто заглядывали к нему по вечерам. Они усаживались в дальний угол, заказывали по чашке кофе без сахара и о чем-то без конца говорили. Когда посетителей было мало, Муса радовался и этим молодым евреям, но сегодня, когда в кофейне некуда упасть косточке от оливки, лучше бы они не приходили! К тому же, обычно их было трое. Третий, большеголовый и неприветливый, всегда приходил позже. Вот и сейчас они наверняка ждут третьего, чтобы заказать по чашке кофе без сахара и говорить до тех пор, пока звезды не осыпят все небо.
— Черт бы побрал эту музыку, — высокий красивый парень скорчил гримасу, отчего стал похож на разбойника из детской сказки.
— Прекрати, Исачок, — юное создание с большими зелеными глазами, с каштановой косой, аккуратно уложенной вокруг головы, замахало на него руками, — я не люблю, когда ты так делаешь. Чем тебе мешает музыка? Пусть себе играет.
— Извини, Рохеле, больше не буду. Мне-то все равно, но Давида она будет раздражать.
— Неважно, — отрезала Рахель, — ты должен держаться с ним официально. Не называй меня при нем Рохеле. Мы сегодня не приятели, а представители партии.
— Хорошо, — кивнул Ицхак и, различив сквозь табачный дым огромную шевелюру товарища, закричал: — По, анахну по, Давид[93].
Давид, невысокий молодой человек с бледным лицом и карими живыми глазами, лавируя между столиками, помахал рукой, сделал еще несколько пируэтов и оказался возле друзей. На его тщательно выбритом лице красовались щегольские усики, которые плохо вязались с мятой косовороткой, потертыми брюками и давно не чищенными сапогами.
— Шалом, аха, — Ицхак проворно вскочил и протянул Давиду руку.
— Шалом, хавер Давид, — Рахель встала, изящно расправила спину и крепко, по-мужски, пожала Давиду руку.
— Шалом, хавер Ицхак, шалом хавера Рахель, — ответил Давид на приветствие. — Как всегда, кофе?
— Как всегда, только по две чашки.
— По две? Вы разбогатели?
— Сегодня мы здесь по поручению партии, — Рахель взяла инициативу в свои руки. — Как мы тебе сообщили, на съезде в Зихрон-Яков ты избран в состав редакционного совета нашей газеты «Ха-ахдут»[94].
— Товарищи, — растерянно поднял голову Давид, — но ведь я вам писал, я не умею составлять тексты, я никогда этого не делал, я не могу принять…
— Партия, — строго перебила Рахель, — считает, что четырех лет героического физического труда и защиты наших поселений достаточно. Теперь ты должен сменить плуг и винтовку на перо и бумагу. Ты, товарищ Давид, должен полностью отдаться партийной работе. На вчерашней партконференции, — не давая Давиду опомниться, продолжила Рахель, — мы с товарищем Ицхаком настояли, чтобы ты был назначен редактором на зарплате.
Давид уже готов был возразить, как возле столика возник Муса.
— Три чашки без сахара?
— Три, а потом еще раз — три.
Муса вскинул бровь: не понял! На самом деле, он хотел, чтоб заказ сделала девушка, которая обычно смотрела на него таким долгим и открытым взглядом, каким не позволила бы себе посмотреть на мужчину ни одна арабская женщина.
Рахель поняла, чего ждет от нее хозяин, оторвала взгляд от Давида.
— Три, Муса-паши, сначала принеси нам три чашки, а потом мы закажем еще.
Муса кивнул, почесал потную щеку и пошел готовить кофе.
Повторного заказа не было — нескончаемая восточная мелодия утомила Давида, друзья расплатились и вышли на освещенную звездами улицу царя Давида.
— Мы тебя проводим, — предложила Рахель.
— Ни в коем случае, немного погуляем, а потом я пойду.
Давид не хотел, чтобы Рахель узнала, в каком грязном, запущенном квартале он снимает комнату. Чтобы попасть в нее, нужно было пройти мимо кучи мусора, потом спуститься в темный, пахнущий плесенью подвал, нащупать висячий замок и лишь после этого войти в каморку без единого окна, где мебель заменяли ящики, а кроватью служила лежанка, сколоченная из подобранных на свалке досок.
