Лишь иногда автору позволено выбиваться из издательского канона, и, по-видимому, здесь можно говорить о двух полюсах — самых известных и, наоборот, еще не слишком раскрученных писателях и поэтому не слишком строго регламентируемых. Выбиваться из канона можно, кстати, очень по-разному: именем, названием, остроумием, наконец. Должен признать, несмотря на критический запал этой статьи, что мне попадались и вполне смешные, и вполне увлекательные тексты. Интересная детективная интрига закручивается в некоторых романах Литвиновых или Устиновой, смешные репризы попадаются у Дельвиг и в ранних романах Куликовой7, однако вот если бы в одном месте добавить логики, в другом убрать про любовь… Но не положено!
В этом издательском проекте существует жесткая иерархия авторов. Эта иерархия очень хорошо выражена читательницей с ником Маруся на форуме сайта одной из детективных писательниц: “Я начала читать отечественные детективы с произведений Марининой и Дашковой. Потом была Полякова, потом Донцова. Следующая была Татьяна Устинова, и вот сейчас читаю Куликову. Были еще какие-то авторы… но у меня от них не осталось никаких впечатлений”.
Здесь названы все гранд-дамы женского детектива, а дальше, независимо от литературных качеств, степени оригинальности и личных достоинств, следует плохо различимая (и это запрограммировано) свита. Впрочем, здесь надо сделать последнее, но достаточно важное высказывание. Александра Маринина, по моему глубокому убеждению, не является автором женского детектива. Уж она-то выбивается из канона по всем пунктам. Любовной линии практически нет. Настя Каменская совершенно самостоятельно раскрывает все дела (прибегая, правда, к физической и финансовой помощи мужчин) и руководствуется никак не женской, а просто логикой. Марининские детективы психологичны и профессиональны и заслуживают такого же профессионального разбора — естественно, не в этой статье8. Однако при этом ее роль в создании русского женского детектива огромна. Она стала его предшественником или, точнее, предшественницей, задав целый ряд канонов — от мелких деталей до крупных приемов. Для авторов женских детективов она одновременно является полюсом и притяжения, и отталкивания.
Так, любимый прием Марининой — параллельное отслеживание действий и мыслей детектива и преступника — стал совершенно расхожим9. В некоторых романах преступники вводятся сразу под своими именами, так что, собственно, никакой загадки уже и нет.
Наконец, нетрудно догадаться, какой напиток пьют во всех женских детективах. Нет, все-таки не “Довгань дамскую”, а кофе, но, в отличие от бедного милиционера Каменской, “не пыль из банки, а настоящий, из размолотых зерен”10.
Вот и получается, что именно Александра Маринина, хочет она того или не хочет, по воле коллективного Издателя, как большой паровоз, везет за собой маленькие вагончики, в которых много-много веселых и страшных преступлений для одиноких домохозяек.
1 Некоторые единичные сыщики-мужчины, например Иван Подушкин у Дарьи Донцовой, принципиально картину не меняют, хотя, конечно, являются шагом в сторону. У Донцовой вообще главным героем является семья, что сохраняется и в “мужской” серии.
2 Названия некоторых разделов статьи совпадают с цитатами из женских детективов. Естественно, по чистой случайности.
3 О запрограммированной незапоминаемости массовой литературы писали Елена и Надежда Иваницкие в статье “Masslit” (“Дружба народов”, 2003, № 10).
4 Если быть точным, то и псевдоним “Александра Маринина” не вполне укладывается в общий ряд. Имя в наше время не слишком частое, а фамилия вообще нестандартная, поскольку образована от женского имени. Но по крайней мере на первый, пусть невнимательный, взгляд она из ряда не выпадает, глаз не задевает.
5 В телевизоре довольно часто мелькают Маринина, Донцова, Дашкова и Устинова, а в Интернете мне удалось обнаружить сайты писательниц из “Эксмо”, видно, что издательство заботится о своих авторах: Марининой, Донцовой, Устиновой, Поляковой и Куликовой.
6 Например, про роль подруги в ироническом детективе, которая изрекает глубокие истины типа “В жизни каждой женщины, дорогая, хоть один раз да встречается потрясающий блондин” (Г. Куликова, “Синдром бодливой коровы”) — или: “Эмманюэль” — это просто пособие для женщин, которые хотят похудеть” (там же), являясь по функции кем-то вроде классического резонера.
7 Приведу забавное описание бегства героини от убийцы сквозь политический митинг, когда она в зависимости от собеседника представляется по-разному (цитируется с пропусками):
“— А вы, простите? — спросил молодой человек.
— Ангелина Васнецова. Женское движение „Идущие в ногу”, — без запинки ответила Настя <…>
— Вот что такое „Идущие в ногу”? С кем вы идете в ногу? И главное, куда?
— Куда все, туда и мы, — трусливо сказала Настя.
— Мы идем за нашим президентом, — сообщил старик.
— И мы в том же направлении, — поспешно заявила Настя. — Только отдельной группой. <…>
— Совершенно с вами согласен! — обрадовался мужчина, оказавшийся слева. — Очень приятно познакомиться. Борисов. ГУ ГПС МЧС. А вы?
— Ге, — леденея, ответила Настя.
— В каком смысле? — набычился спасатель Борисов”.
На мой взгляд, это не только смешно написано, но и обращено к более образованному и даже более умному, чем обычно, читателю.
8 Как читатель могу только сказать, что чем дальше Маринина отходит от детектива, тем мне менее интересно ее читать.
9 Этот прием не принадлежит исключительно Марининой, но в женский детектив, очевидно, попал из ее романов.
10 Приблизительная цитата из Г. Куликовой, в различных вариантах встречающаяся у разных авторов.
Жизнь реальна, как рубашка
Евгений Гришковец. Рубашка. Роман. М., “Время”, 2004, 281 стр., с вкл., ил.
Мы хотим просто подвести итог тем данным, которые рассеяны в произведении писателя и которые мы принимаем как совершившийся факт, как жизненное явление, стоящее пред нами.
Н. А. Добролюбов, “Когда же придет настоящий день?”.
Да здравствует старушка “реальная критика”! Которая интересуется не намерениями писателя, не предшествующим его путем и исходным замыслом, а тем, что “сказалось”, — как своего рода документом “среды”, “жизни”, “эпохи” (из той же статьи). “Мы дорожим всяким талантливым произведением именно потому, что в нем можем изучать факты нашей родной жизни, которая без того так мало открыта взору простого наблюдателя. В нашей жизни до сих пор нет публичности, кроме официальной; везде мы сталкиваемся не с живыми людьми, а с официальными лицами, служащими по той или другой части…” Не в бровь, а в глаз. Прошло почти полтора века после первой русской гласности, а телевизионная картинка только усугубляет справедливость замечания подзабытого “ревдемократа”. И добротная, хорошая литература — по-прежнему жизнепознавательный для нас источник, за неимением более прямых.
Хорошая ли? Гришковец, конечно, не Тургенев. Но и “Накануне”, откуда критик “Современника” извлекал “факты жизни”, право же, вещь несколько сомнительного достоинства по сравнению с “Дворянским гнездом” и “Отцами и детьми”. А роман “Рубашка”, как заметил кто-то в печати, — “не противная” книга. То есть — не фальшивая. Она, несомненно, написана с явным расчетом понравиться публике — прежде всего людям “ближнего круга”, почитателям фирменной гришковецкой искренности, — но сквозь привычную отделку, заглянцевевшую, как плечи Элен, прорываются протуберанцы непреднамеренных свидетельств о пластах сегодняшнего существования. Кстати, в “Накануне” (продолжу некорректное сравнение) Тургенев тоже метил в определенную “фокус-группу” — стремился завоевать симпатии “передовой молодежи”, что не помешало его сочинению состояться, как памятнику эпохи в том числе.
Текущая критика к “Рубашке” была в основном неблагосклонна. Вещь рассматривалась как закатная веха на пути модного фигуранта литературно-артистической сцены. Дескать, явился из провинциального полубытия, пленил в одночасье всех “съеденной собакой” и еще кой-какими сочинениями-исполнениями, задевающими подсознательные струны современного зрителя, а потом, утратив скромность робкую движений, прелесть неги и стыда, заметался в поисках средств к закреплению ускользающего успеха, — и вот теперь, не умея ничего прибавить к набору прежних приемов, достиг-таки почтенного статуса романиста . Иногда этот расклад получает мягко-соболезнующую аранжировку (Михаил Ратгауз в журнале “Критическая масса”, 2004, № 2), иногда служит выражением неприкрытой злорадствующей зависти, как в чудовищном, на мой взгляд (но местами очень занятном), тексте приятеля Гришковца по андеграундной поре, оставшегося за бортом общей, как могло бы быть, славы, Александра Вислова (“Литературная газета”, 2004, № 36, 15 — 21 сентября). Вывод красноречивого завистника: “Гришковец как персонаж и явление культуры и проделанный им за минувшие пять-шесть лет путь являют нам рельефный и ох насколько выразительный пример эффектного врастания художника, порожденного и выпестованного нашим прежним родимым андеграундом, в зияющие пустоты постсоветского гламура. А точнее, его полного поглощения этими жадными пустотами”1.
