в бронзово-золотые гуратские цвета и часто ему пела, но время стерло и ее лицо, и голос. Разве что где-то на задворках разума ютилось воспоминание об их последней встрече. Когда мать высылали из гуратских теремов, Хортим, лет двух или трех, плакал и цеплялся за ее юбки. Княгиня тоже рыдала, и шептала слова утешения, и грудно выла, гладя Хортима по голове, а потом собралась с силами – и вышла из комнаты, оставив сына нянюшкам.
Его память стянула прорехи, закупорила боль, и ничего-то от матери не осталось. Должно быть, Кифе и Малике пришлось труднее. Они все понимали. Потом, конечно, рассказали и ему: княгиню и ее ближайших родственников уличили в заговоре. Был ли заговор, не было – кто сейчас разберет? Но Кивр Горбович сослал жену в Божий дом, что стоял далеко в Пустоши, – уединенная обитель, где опальную княгиню приняли в послушницы. А ее отца и братьев он казнил.
Тем страннее, что в ночь перед самой страшной битвой, в какой ему доводилось участвовать, Хортиму приснилась мать.
Женщина, чьих черт нельзя было различить, сидела в старой детской: Хортим узнал потолок палаты, выкрашенный темно-зеленой краской, с золочеными узорами из вихрастых коней. Мать склонялась над люлькой и пела. Колыбельную, наполовину скроенную из тукерского мотива, наполовину – из нежных княжегорских «люли-лю».
Пела о том, каким Хортим вырастет славным воином. Как его не возьмет ни кривой нож, ни стрела, заговоренная ханскими женами. Как будет ретив его конь и как многочисленны будут его победы – звонкие, точно мониста. И как мать станет ждать его в княжьем тереме и плакать каждый раз, когда он ее покинет, – но такова ее доля, и все, что ей останется, – это ждать сына и молиться о его возвращении.
Возможно, песня и была красива, но в ней не нашлось бы ни слова правды. Поэтому князь проснулся донельзя раздраженным и, сев на постели, тихо выругался.
* * *
День наливался жаром. Стоял апрель, но в Пустоши уже давно не видали дождя – было душно и сухо, точно в летний зной. Степные травы казались жухлыми и желтыми, как солома. Не спасала даже близость воды – река находилась за спиной у княжегорцев и полого петляла вбок. И если от блестящей ленты Тугаш, впадающей в Ихлас, и тянуло прохладой, то Хортим не чуял.
Прели лоб и волосы, закрытые остроконечным шлемом с бармицей. Страх щекотал в животе, и Хортим, хмурясь сильнее, сжимал поводья. Конь под ним фырчал и нетерпеливо переступал ногами.
Они стояли друг напротив друга, рать против рати. Хортим знал, что для него эти мгновения были самыми мучительными – не существовало ни предвкушения, ни закипающей в груди удали, только мелко трепещущий испуг, наполовину задушенный силой воли. Хортиму ничего не оставалось, кроме как угрюмо смотреть на тукерских всадников, вскидывающих оружие с залихватским гиканьем. На их знамена – песочно-желтые, синие, красные. На выстроенных плечом к плечу воинов Ярхо-предателя, облаченных в базальтовые панцири. Сощурившись, Хортим различал и самого Ярхо – на коне, закованном в камень. Он стоял впереди смертоносного клина, а по бокам его войск располагалась улюлюкающая тукерская конница. За ними – люди южных князей, примкнувших к Сармату: Хортим видел на стягах вепря Дышичей и ласточку Йованковичей.
Убийца его отца ждал и не отдавал приказа. Ждали и они – люди Гурат-града, Гарина, Бычьей Пади и ее выкормышей, воины, посланные к ним из северных укреплений… Их конные полки образовывали правую и левую руки: в боковые войска входили княжьи дружинники, вершняя рать. Между руками – пехотное чело, там же стояли лучники. Пехотинцы вывезли передвижные укрепления гуляй-городов – телеги, оснащенные высокими, подбитыми железом щитами. Гуляй-города помогли бы укрыться от тукерских стрел, но что важнее – отразить нападение тяжелых каменных ратников.
Хортим понимал: чистое поле – не лучшее место для битвы с тукерами и воинами Ярхо, но нельзя было допустить врага слишком близко к Бычьей Пади. Хьялма готовился дать страшное сражение, но нанести братьям урон. По его приказу на насыпях за рекой выстроили катапульты – то, что княжегорские войска перешли Ихлас и Тугаш, усложняло их путь к отступлению, однако давало возможность задним полкам обстреливать неприятеля. И это бы спасло орудия: день стоял сухой, а в битве сходились два дракона – что, если не водная гладь, защитит катапульты от сожжения? К тому же здесь Тугаш меняла направление с южного на юго-западное: водная петля ограничивала легкой тукерской коннице место для маневра. Хортим знал, как воевали кочевники – юрко обступали с обоих боков.
Хортим втянул теплый воздух, пахнущий лошадьми и землей. Вглядывался вдаль, бесцельно сжимал и расслаблял пальцы в кольчужной перчатке. Он вспоминал слова Хьялмы – о том, что у Ярхо сотни бессмертных воинов: чудовищная сила, но все же ограниченная. У Ярхо нет войска кроме того, что дала Матерь-гора, и ему неоткуда взять новое. Чего не сказать о живых людях, число которых измерялось тысячами: полторы тысячи соратников Сармата, две – княжегорцев под началом Хьялмы.
По счастью, глаза у страха оказывались велики. Тридцать лет как рать Ярхо именовали ордой. Бессмертные воины внушали животный ужас – они шли, сливаясь в серость нескончаемых рядов, а грохот их шагов и величина оставшихся после них разрушений могли сравниться только с набегами настоящей многотысячной орды. Хортим думал, что, окажись у предателя в действительности такая сила, все войны были бы бессмысленны.
«При Поясной гряде, – говорил Хьялма за ночь до битвы, – Ярхо отступил, потому что понимал: незачем рваться и приводить в негодность своих людей, если можно дождаться лучшего дня. А Ярхо всегда был осторожен – не думаю, что многое изменилось. Даже бессмертными надо управлять с умом, чтобы не растерять их по болотам и ущельям. Он не станет преследовать нас, если поймет, что игра не стоит свеч».
Хьялма рассказывал, как драконье пламя плавило даже камень: тот обтекал и залеплял глаза воинам, а остывая, становился хрупким.
«Послушай, – встревожился в ответ Хортим. – Если камню придется туго, что говорить об обычных людях? Что это будет за битва?»
Боги, как Хьялма посмотрел на него тогда! Каким насмешливо-печальным, усталым взглядом.
«Прошлая война далась мне непросто, князь. Да, под Ярхо ходили смертные воины, не каменные, но у меня не было драконьего тела, а у Сармата – было. Я уступал соперникам в разрушительности, и сейчас я отстаю снова. Стоило сравняться с одним братом, как второй обзавелся неуязвимой ордой – и вот я опять на шаг позади. История повторяется. Придется воевать как прежде».
Как же?
«Пламя, которое разжигал Сармат, я тушил кровью моих людей. Я преграждал путь Ярхо
