Казалось, что страшнее всего сейчас – упасть наземь, под копыта. Однако Хортим, выросший в Пустоши и обученный лучшими княжескими конюшими, хорошо держался в седле. Он отбивался от тукеров и лавировал между всполохами, не завидуя тем, кому повезло меньше.
Как Домге, старшему сыну Бодибора Сольявича. Домга был высокий, бравый, в доспехе на черно-зеленых одеждах, в вороненом шлеме с бычьими рогами. Он хотел, чтобы в нем признавали княжича Бычьей Пади, – пускай. Хортим же не был опрометчив настолько, чтобы носить сокольи клювы-наличники или цвета рода. Выдай он в себе Горбовича – к нему слетятся лучшие тукерские багатуры и не успокоятся, пока не растащат на куски.
Домгу выбросило из седла. Он был окружен – оборонялся вместе с остатками своих людей от тукеров и каменных воинов. Княжич нетвердо стоял на ногах, один рог его бычьего шлема обломался. Дымила тканевая основа под доспехом.
– Арха-а! – свистнул Хортим, поворачивая коня. Копыта топтались меж травы и пепла, взлетающего хлопьями.
Арха поднял белесое, все в копоти лицо и проследил за его взглядом. Нахмурился.
Уж чего Хортим не собирался делать, так умирать сегодня – слишком много оставалось дел. Но он не мог оставить сына того, кто его приютил.
– Князь! – вскрикнул Арха, качая головой, только Хортим уже не слушал. И без того знал, что дружинник пойдет следом.
Дело непростое, но важное – отбить Домгу, вывести из гущи боя. Втянуть к себе в седло. Тукеры полягут под мечами, а каменные воины недостаточно проворны, чтобы угнаться за Хортимом.
Конь был ретив и беспокоен, его пугали огни, но все же Хортим с ним ладил. Он ударил пятками в гнедые бока и полетел вперед, с мечом наголо.
Когда до Домги оставалось меньше полуверсты, с неба грянуло пламя. Залило тукеров и каменных воинов, поглотило и княжича Бычьей Пади, и его союзников – всех. Самого же Хортима, подобравшегося слишком близко, облило жаром и отшвырнуло горячей волной.
Конь поднялся на дыбы. Заржал громко и отчаянно, скинул всадника – Хортим был оглушен и не сумел удержаться. Он рухнул неудачно, головой вниз, тяжело впечатавшись в землю.
Хортим на время потерял сознание, а когда очнулся – мир расплывался и к горлу подкатывала тошнота. Перед глазами плясали черные мушки. Первым его желанием было подняться, и он встал, но тут же понял: ноги не держали. Тело стало тяжелым, а мысли – густыми и неповоротливыми. У Хортима пекло лицо, грудь и руки, он чувствовал, как взбухали волдыри. Кровь стучала в ушах, и внутри черепа – глухо, мерно – звенело набатом. А больше он ничего не слышал – ни стонов, ни боевых рогов.
Он упал снова. Зрение рассеялось окончательно, и его замутило сильнее.
На Хортима опускались пепельные хлопья, раздутые ветром, точно снег.
Мимо проносились кони и бежали люди.
Языки костров поднимались к солнцу, чуть не подпаливая облака.
«Боги, – подумал Хортим отвлеченно. – Здесь так жарко. Должно быть, само небо треснет, как глина в печи».
Но небо не трескалось, и огонь продолжал тянуться вверх.
Хортим закрыл глаза.
Яхонты в косах IV
Он пришел к Хиллсиэ Ино в апрельское полнолуние.
Дряблые губы вёльхи-прядильщицы изогнулись еще до того, как она услышала его шаги по самоцветной кладке, черной с красной поволокой. Тишину, царящую в ее комнатке, нарушали лишь эти шаги, глухое поскрипывание прялки и – едва различимо – треск свечей.
– Ала хе ярат, Хозяин Горы, – сказала ведьма. – Здравствуй.
Улыбка застыла горькой гримасой.
Сармат-змей распрямился, пройдя через низкий дверной проем. Хиллсиэ Ино заметила, как он изменился с их прошлой встречи. Лицо его уже было не залихватски-лукавое, а выдержанное и хищное. Кланялся он ей не удало и не весело, а гибко и плавно, не отводя взгляда. Да и смотрел теперь выжидающе, вглубь, только искры постреливали в темных глазах.
Даже одежды Сармат сегодня надел не алые, а приглушенные, похожие на цвет запекшейся крови. На поясе висела сабля. Перстни на пальцах скалились головами кобр.
Хиллсиэ Ино знала: там, снаружи, бурлила война, и Хозяин Горы уже сполна ощутил ее пыл.
Вёльха откинула за плечи длинные седые пряди – сегодня она была простоволоса. Сидела на скамеечке, облаченная только в белую рубаху до самых щиколоток. Ни шитья, ни наручей, ни богатых головных уборов. Лишь лунные камни, посверкивающие в растянутых мочках ушей, да глаза, горящие ярче любых самоцветов: один – желтый, другой – черный, без зрачка.
Прялка крутилась сама по себе, и Хиллсиэ Ино дотронулась до нее, словно человека по плечу погладила.
– Что ты спросишь у меня, Хозяин Горы?
Сармат окинул ее взглядом, как кипящей водой окатил. Заметил, до чего сегодня Хиллсиэ Ино была иная. Не такая торжественная, как в зимний солнцеворот, и не наряженная, как на свадьбу, но все же иная. Пугающая. Простая. Ждущая.
– А то ты не знаешь. – Неровно приподнялась губа, обнажая зубы.
Сармат сделал несколько шагов вперед, и Хиллсиэ Ино ему улыбнулась.
– Я-то знаю, Хозяин Горы. Но нужно ли знать тебе?
Смертные любят предсказания, когда они сладки, когда им обещают победу и любовь, сулят золото и удачу – а другие пророчества терпеть не могут.
– Понимаешь ли, о чем заговорю? – покачала головой. – Не о том, кротка ли новая жена. Не о том, по-прежнему ли каменно сердце твоего брата и не замышляет ли оно предательства. То судьба твоя, Хозяин Горы. Что сделаешь, если знание придется не по душе?
Сармат скользнул ближе. Заложил руки за спину, усмехнулся, но усмешка так и застыла напряженным оттиском. В глазах мелькнуло нечто затравленное, испуганное, да тут же померкло, уступив место хищной пустоте.
– Второй раз спрашиваю, ведьма, – сказал ласково, с призраком прежней игривости. – На третий – пущу в ход саблю.
Хиллсиэ Ино вдруг расхохоталась так, что затряслось тело под белой рубахой. Колесо ускорило ход: Сармат, нахмурившись, кивнул в его сторону.
– Куда делись нити? Почему твоя прялка пуста?
Вёльха прекратила смеяться – так же резко, как и начала. Улыбнулась, выталкивая слова-шепотки сухими губами:
– Нечего больше прясть, Хозяин Горы. Ни тебе, ни мне.
Сармат наклонился и подался к самому ее лицу.
– С огнем играешь, ведьма, – выдохнул он, и воздух вокруг заклокотал от жара. – Говори: чем закончится эта война?
Дряблая рука Хиллсиэ Ино сделала взмах – чтобы отошел. Сармат отодвинулся, сел подле, по-прежнему прожигая вёльху взглядом, а та все медлила и молчала. Вновь провела ладонью по скатанному колесному боку, трепетно, нежно. Сколько историй спряли они вместе, сколько испытали? Триста лет жила Хиллсиэ Ино, тридцать лет ткала гнев и страсть, отвагу
