а то и во втором часу разойдутся по дворам. Да запоют дорогой. В том краю, в этом. Далеко слышны песни в морозные ночи…
Сколько у нас было сабантуев, а запомнился один, это когда тетка Ульяна Трутакова в подполье упала. Пошла она плясать с конюхом Ефимом Родионовичем Малиновым, плясали крепко, на спор как бы. Штук по пяти каждый частушек выкрикнул, и по кругу пройдут они, и друг перед другом встанут, в стороны разойдутся, опять на середину. Устали, гармонист, кажись, меха гармони разорвет, а ни тот, ни другой уступать не желает. Но все же стала тетка Ульяна сдавать, конюх Ефим Родионович горячит ее, теснит, она отступает, отступает к малой печке мимо кровати. А конюх все на нее грудью, ногой выставленной топает, плечами поводит широкими. Все гости увлеченно наблюдают за пляской, подбадривают…
А у нас между кроватью и печкой лаз был в подполье. Крышка закрывалась ровно, но один край держался слабо: если наступишь тяжело на край тот, крышка срывалась под ногой. Домашние все наши знали и оберегались. Мать отцу напоминала несчетно, чтобы подладил, да руки у отца никак не доходили до крышки этой самой — откладывал со дня на день он.
Пятится тетка Ульяна, конюх следом. Ни отец, ни мать мои слова сказать не успели, как Трутачиха ухнула вместе с крышкой в подполье. Гармонь враз смолкла, затихли голоса. Минуту было тихо, конюх остолбенело стоял, глядя в черный квадрат подполья. Он, чувствовалось, отрезвел сразу. Отец с матерью молча посмотрели друг на друга, как бы спрашивая: придется им отвечать за Трутачиху? Никто не знал пока, что же делать.
— Ульяна, — сипло окликнула мать, подходя неуверенно к подполью, наклоняясь, заглядывая в темноту, — жива ли ты там? Отзовись хоть, Ульяна?!
— О-ох, — донеслось снизу, — окаянные! У вас тут молоко, что ли, поставлено?
Хохот рванул по всей избе, огонь в лампах колыхнулся, вот-вот погаснет. Из подполья показалась голова тетки Ульяны, мужики протянули ей руки, вытащили, и хохот с новой силой пошел по углам: теткина юбка была перепачкана молоком. Спуск в подполье неглубок, дальше — три ступени ведут в закрома, а здесь, напротив лаза, на специальном приступке, мать держала в кринках молоко, чтоб молоко не скисло — в подполье всегда было прохладно. Упав, тетка сшибла три кринки, одну раздавила, да так и сидела на осколках, покуда не опомнилась и не сообразила, что с нею произошло. Она ушиблась только немножко, но не пострадала, испугалась больше, да юбку подпортила молоком. «Испужалась», — созналась тетка.
Сабантуй тот у нас был отменно веселым. И долго потом еще вспоминали по деревне. «А это когда было-то?..» — «О чем ты говоришь, не упомню?!» — «О-о, когда! Да в тот самый год, когда гуляли у Егоровых, а Трутачиха на горшки с молоком грохнулась в подполье. Помнишь? Ну вот».
Два раза в год, после посевной и после уборочной, колхоз от себя устраивал сабантуй. Трем-четырем женщинам, что почистоплотнее и подомовитее, поручали варить и стряпать, заводить пиво на меду — слабенькую, но держал колхоз пасеку. Осенние колхозные сабантуи сильно отличались от весенних. Осенью справляли либо в конце октября, по крепким заморозкам и первому снегу — обязательно чтоб был снег, — либо после Октябрьских. А когда и в Октябрьские. Мужики, правда, были за то, чтобы сабантуи проходили сами по себе, а праздники — сами по себе. Тогда получалось на один праздник больше. Значит, и радости больше.
Собирались, если отмечали осенью, в конторе, как бы в гости к кому-то. Садились за столы, было тесно, все не вмещались, многие стояли со стаканами в руках. Председатель поздравлял с окончанием уборочной, прошедшим, наступившим или наступающим праздником, бабы обносили пивом, подкладывали закуски. В председательском кабинете тоже сидели, теснясь. Играл патефон, пели и плясали под гармонь, как и в обычной избе, только у хозяев сабантуи проходили как-то уютнее, слаженнее, а контора есть контора, чего уж там, хотя размерами она была обычной избой. И видом.
Кто-то из стариков не мог по слабости здоровья прийти, тому председатель распоряжался послать на дом пива и закуски. Верстах в двадцати с лишним вниз по Шегарке между Хохловкой и Пономаревкой была колхозная заимка Камышинка, названная по речушке Камышинке, что впадала в Шегарку. Только речушка текла из лесов и болот к правому берегу, а заимка находилась на левом берегу. Держал там колхоз из года в год скот-молодняк, там же находилась часть колхозных сенокосов. Стоял на берегу Шегарки большой крестовый дом, позади него, ближе к согре, скотный двор. В доме жили те, кто ухаживал за скотом. Летом в доме располагались покосники. Ребятишек отправляли на Камышинку в пору сенокоса, сгребать на конных граблях кошенину, возить на быках копны.
На другой после сабантуя день пьяненький старик Жаворонков запрягал в розвальни высоченного выездного председательского жеребца Хитона, ставил в сено флягу с пивом, клал сумку со стряпней, заваливался на бок, понукал коня, и Хитон, такой же старый, как и ездок, танцуя в оглоблях, делая вид, что бежит рысью, тащил сани на заимку. Старик Жаворонков любил развозить пиво по деревне, любил ездить на Камышинку. Дорогой он не раз зачерпнет из фляги прихваченной кружкой, посидит вечерок в тепле за разговорами со скотниками, переночует, а утром, опохмелясь, поедет обратно с затяжной песней в свою деревню, покрикивая на Хитона.
Весенние, по окончании посевной, сабантуи были куда как интереснее. Май, воскресный день, теплынь. Шумят молодой листвой березы и тополя, трава зеленая окрест. Часам к двенадцати, раньше чуть, со всех краев деревни сходится в конторе народ, а уж на луговине под тополями поставлены столы, скамейки, бабы хлопочут, стараются, вынося из конторы угощение. Сухо, просторно, воздух легкий, одежда не стесняет. Те же поздравления председателя, то же пиво, та же стряпня, но все кажется по-иному, разговоры живее, песни звонче и протяжнее, звуки гармошек веселее.
Главное — пережили зиму, дождались весны, тепла, отсеялись ко времени. Небо во-он как высоко да сине, зелень в глаза бьет, радует, дай бог потом дождей в июне, травы в июле, хлебов в августе да сентября погожего, чтоб убрать хлеба, а там и зиму встречать можно. Запевайте, бабы, запевайте, мужики, все хорошо. Где пиво? Наливай! Плеснешь — не жалей шибко, на то и праздники. Наливай, не скупись, Митрофановна. Где твой стакан, Парамонович? Подставляй, не стесняйся! Уж ты-то поработал в посевную!..
А как выходила плясать тетя Дуся Мякишина, все из-за стола вставали, вылезали, кругом становились — смотреть. Плясать на спор с нею еще кое-кто и тягался, но петь частушки,
