по всей комнате нотные листы.
Воспитанная в атмосфере дворцовой строгости как предмет будущей успешной сделки, но не объект любви, графиня получила великолепное образование, однако о чувствах узнавала лишь из книг. Для грезящего о наследниках отца она была не больше, чем досадная оплошность матери. Не проявлявший никакого интереса к дочери, высокий, статный, строгий граф всегда был для девочки объектом благоговейного обожания. Безразличие отца воспринималось ею как мужественность, а смиренное повиновение запуганной матери – как проявление женственности.
Пятнадцатилетней, впервые выйдя в свет под руку с престарелым, годящимся ей в деды, супругом, прелестная графиня оказалась моментально окружена мужским вниманием. Незаурядный ум и прекрасное чувство юмора, прилагающиеся к цветущей юностью внешности белокурого ангела влюбляли в Аппиани каждого второго синьора, имевшего честь быть ей представленным. Свобода, которую простодушно давал ей супруг, очень скоро позволила молодой синьоре познать все грани романтических приключений. Однако наскучить каждый новый кавалер успевал тем быстрей, чем искренней была его готовность бросить мир к ее ногам. Играть с мужчинами оказалось куда занимательней, чем отвечать на их пылкие чувства. Упиваясь властью над поклонниками она делала свою жизнь хоть чуточку похожей на книжные сюжеты, что волновали ее сердце в детстве. Счастья, правда, это не приносило.
Молчаливый, харизматичный, с суровой складкой между бровей композитор, пожалуй, был единственным, к кому ее действительно когда-либо тянуло. Однако, именно его нежные чувства графини привлекали, прямо скажем, умеренно. Аппинани вздохнула, грустно улыбнулась и тихо вышла из комнаты.
Проснувшийся в пятом часу вечера Джузеппе и не вспомнил, что он проспал назначенное им самим же свидание. Зато мысли о так и не написанном письме Барецци по поводу горе-театра в Буссето заголосили в голове раньше, чем он успел открыть глаза. Маэстро посмотрел на часы, выругался и поспешно отправился исправлять это упущение. Меньше чем через две четверти часа у него в гостиной уже должен был появиться Солера.
Дотошный, старательный и немного медлительный Пьяве изо всех сил пытался успеть за безумным графиком маэстро. Однако одновременная работа над переводом с немецкого патриотического повествования о короле гуннов и над трагедией властолюбивого шотландского короля давалась ему с большим трудом. Выходящая же последнее время из под контроля беспричинная раздражительность и хроническое состояние спешки у композитора совершенно выводили венецианского поэта из строя.
Особо не церемонясь, Джузеппе забрал у синьора Пьяве либретто «Аттилы» на середине работы, посоветовав ему полностью направить свои усилия на «Макбета», который по мнению Верди давался либреттисту куда лучше. Все материалы по опере для Ла Фениче были отосланы Темистокле, дабы, как значилось в сопроводительном письме, «спасти не только тонущего друга, но и великую идею, что несет сегодня оперное искусство». С точки зрения творческой этики, поступок весьма неоднозначный. Однако, Солера, возможно, из банального желания утереть нос венецианскому выскочке, согласился.
Когда Джузеппе спустился в гостиную, Темистокле уже ждал его и, уютно устроившись в кресле, просматривал газету за чашечкой кофе.
– С сегодняшнего дня полиция запретила уличные органы под предлогом того, что они мешают движению транспорта, – вместо приветствия с едкой издевкой в голосе не поднимая головы проинформировал Теми.
– С каких это пор новая монархия продвигается под видом освобождения? – в свою очередь без реверансов глухо проговорил Джузеппе, сев напротив друга.
– Движение сопротивления столкнулось с несколькими непредвиденными обстоятельствами, обсуждать детали которых я не могу, – Солера вздохнул, усмехнулся, отложил газету, – Если вкратце, объединить земли без поддержки Савойского королевского дома не представляется возможным.
– Я ставлю «Макбет» в марте и прощаюсь со всем.
Теми откинулся на кресле, еле сдержав улыбку. Фраза маэстро отдавала детским демаршем.
– Чтобы поприветствовать что, Джузеппе? – спросил он.
– Ферму!
Глаза Теми округлились, а Верди кивнул в подтверждение сказанного и продолжил:
– Ферму, на которой можно счастливо работать не менее двенадцати часов каждый день, не видя и не слыша суеты людской. Возделывать виноградники и огороды, бродить по полям и орошаемым лугам…
– Я слышал, после «Макбета» ты обещал оперу подданным юной Виктории?
– Значит, лондонская премьера и прощай все!
Солера все же рассмеялся.
– Ты не сможешь не слышать музыки полей и орошаемых лугов, и она уговорит тебя вернуться в оперу! – воскликнул он.
– Ты когда-нибудь задумывался о том, сколько людей были покалечены и изуродованы под звуки моей музыки? – тихо прорычал Верди в ответ.
– Джузеппе… – от веселья Солеры не осталось и следа, он запнулся в несвойственной для себя невозможности найти слова.
Какое-то время они молча смотрели друг на друга, пока Джузеппе не фыркнул с презрением и не отвел взгляд в сторону.
– Прошу прощения синьоры. На кухне просили уточнить, соизволит ли синьор Солера остаться на ужин, – раздался услужливый голос от дверей гостиной.
– Идите прочь! – рявкнул Джузеппе.
Явно привыкший к крикам хозяина слуга пожал плечами и послушно исчез.
Темистокле молча ждал, когда его друг вновь заговорит. Джузеппе встал, подошел к барному столику, налил себе бокал самого модного в те времена монтальчинского вина, сделал большой глоток.
– Будешь? – спросил он, не поворачиваясь.
– Пожалуй, – протянул Теми.
– Я не слышу музыку уж скоро два года, – размеренно проговорил Джузеппе, наливая второй бокал, – Я просто укладываю аккорды, как кровельщик укладывает черепицу, не имея никакого желания творить волшебство звуков. Теперь все это еще и не ради свободного народа, а для того, чтобы сменить одного царственного тирана на другого.
– Это по-прежнему единая Италия, Джузеппе, и итальянский монарх, – Темистокле встал, чтобы принять бокал, явно настроившись на длинный монолог, – Твои оперы вдохновляют…
– Мои оперы?! – Джузеппе с такой силой приземлил винный графин на стеклянную поверхность столика, что после оглушительного звона по ней поползли белые лучики трещин.
Солера замер, стоя за его спиной. Джузеппе, облокотился ладонями на столик, сделал несколько вдохов, как будто перед прыжком, потом выпрямился, взял бокал и выпил еще глоток вина.
– Мои оперы… – продолжил он с пугающим спокойствием и безразличием в голосе, – Я фактически отправил на тот свет всю свою семью во имя моих опер. Затем, во имя моих опер, я оставил женщину, которую любил, когда она больше всего во мне нуждалась. Теперь людей убивают со строками из моих опер на устах. С меня хватит… моих опер…
Необычная серьезность проявилась на лице весельчака Солеры. Он подошел к Джузеппе, взял предназначавшийся ему бокал.
– Ты смешиваешь результаты своих опер и своих амбиций в одну большую кучу, друг мой, – промолвил Темистокле, вернулся к креслу и, усевшись в него, добавил, – Давай, возьмемся за дело. Я выслал тебе дюжину исписанных листов в придачу к исправлениям речитативов твоего пухлощекого венецианского подмастерья. Какие будут замечания?
– Я пришлю
