— Я не совсем уверена, но, по-моему, да. А вы ожидали, что это будет Бобби Стиллман?
— Может быть, — ответил Франсискас. — В этом есть хоть какой-то смысл. А муж никогда не говорил вам, чьи это отпечатки?
— Нет, — сказала Кэтти, совсем ссутулившись. — Тео не говорил, а я не спрашивала. Мне было только девятнадцать. Шел восьмидесятый год. Меня тогда больше интересовали Брюс Спрингстин и сериал «Даллас».
— Вам не за что извиняться: вы же не знали, что случится. — Наклонившись к коробке, он перебирал ее содержимое. — А как отреагировало Управление полиции? — Франсискас думал о деле, вырванном из обложки, и о детективе, который стер свое имя из компьютера.
— Никак. Начальник полиции отказался предпринимать какие-либо действия: Бернстайн мертв, оружие убийства у них есть. А что еще надо? И так уже возникало достаточно вопросов, почему полиция упустила Бобби Стиллман. Поэтому вопрос, кто на самом деле убил Бернстайна, был совершенно не к месту. — Ковач развернулась и посмотрела Франсискасу прямо в глаза. — Тео сильно расстраивало, что даже напарник уговаривал его отступиться.
— Наверное, они обсуждали между собой вторые отпечатки?
— Конечно. Тео вообще считал напарника одним из лучших копов. Да и все так считали. Восходящая звезда полиции Нью-Йорка. Умеет читать чужие мысли. Они прозвали его Карнак, как того парня из шоу Джонни Карсона. «Карнак Великолепный». И Тео никогда не предпринимал никаких шагов, предварительно не обсудив с ним.
«Карнак Великолепный», который стер свое имя в полицейском архиве. Франсискас подался вперед:
— Почему, по-вашему, напарник Тео не хотел, чтобы дело действительно раскрыли?
У самого Франсискаса был только один ответ. Напарник знал, чьи это отпечатки, и поэтому предпочел не вмешиваться.
— Тео никогда не говорил об этом, но сильно расстраивался. Он сделал так, как ему велели, и закрыл дело. Он был честолюбив, хотел быть начальником. Он сказал, что если смотреть на вещи широко, то все уравновесится, и он выиграет больше, чем потеряет. Через два месяца его убили. И знаете, какое забавное совпадение? За несколько дней до этого он продал свой смит-вессон и купил одиннадцатимиллиметровый «Фаннинг».
— Такой же, как у его напарника, правильно?
Кэтти Ковач резко повернулась к нему:
— Откуда вы знаете?
Франсискас не ответил, и она отвела глаза.
— У этого человека был такой взгляд, который проникает прямо в душу.
— А как его звали?
— Франсуа. Он родом из французской провинции Канады. После смерти Тео он ушел из полиции. Сказал мне, что с него хватит. Не знаю, что с ним стало дальше.
— Детектив Франсуа?
— Нет, это его имя. — На секунду она запнулась. — Франсуа Гилфойл.
Наверное, Франсискас как-то дернулся или по-другому выдал свое удивление, потому что Кэтти Ковач спросила, известно ли ему это имя. Он ответил, что никогда о таком не слышал, но постарается навести справки. Кэтти убрала обратно в коробку все, что достала, и закрыла крышку.
— Если хотите, можете забрать эту коробку с собой. Возможно, там вы обнаружите что-нибудь полезное для себя.
— Спасибо. Я постараюсь вернуть ее вам поскорее.
— Она в вашем распоряжении сколько потребуется. Я двадцать пять лет просила начальника Управления полиции пересмотреть это дело, но все бесполезно. — Она встала, и они вместе пошли к двери. — Простите, если я не ответила на ваши вопросы.
— Вы ответили на все, мадам.
42
«Все это впечатляет, и даже слишком», — думала сенатор Меган Маккой, идя по коридору второго этажа Белого дома. Каждое помещение имело свое название и свою историю. В Комнате карт президент Франклин Делано Рузвельт проводил совещания во время Второй мировой войны. В Восточной комнате когда-то жил аллигатор, подаренный Джону Квинси Адамсу маркизом де Лафайетом. Аллигатор. При этой мысли Маккой стала теплее относиться к собственным домашним животным — трем кошкам, длиннохвостому попугаю и столетней черепахе по имени Вилли, которая, по слухам, когда-то принадлежала президенту Уильяму Мак-Кинли. Сенатор Маккой смотрела на ярко освещенный коридор перед собой. С завтрашнего вечера и в течение последующих четырех лет — а может, и восьми, если постараться, — под этой крышей будет ночевать она.
— Наконец мы дошли до спальни президента Линкольна, — произнес Гордон Рэмзер, президент Соединенных Штатов. — Уверен, вы уже знаете, что Линкольн здесь никогда не спал. Во время войны он использовал эту комнату как личный кабинет, и вместо портретов у него на стене висели карты.
Маккой вошла в спальню. Половину комнаты занимала массивная кровать. Вся мебель была такой же, как во времена Линкольна: обтянутые ситцем диваны и шифоновые кресла, тяжеловесные комоды красного дерева с зеркалом. Один из предыдущих президентов сделал подарок своим главным политическим союзникам и финансистам, главам влиятельных корпораций и тем немногим избранным, которые считались его личными друзьями, предоставив каждому возможность провести ночь в спальне Линкольна. Рэмзер поднял планку еще выше. Поговаривали, что ночь в спальне Линкольна стоила пятьсот тысяч долларов, которые переводились на личные счета Рэмзера не очень большими суммами в несколько этапов. Также говорили, что ни одна такая ночевка не обходилась без секса. А уж со спальней Линкольна не мог тягаться даже «Клуб любителей секса в самолете».
Вряд ли ей представится шанс выяснить, насколько такие развлечения будоражат воображение. В свои пятьдесят пять Меган Маккой уже дважды побывала замужем, дважды развелась и, к сожалению, не имела детей. В то время как предвыборная гонка и победа на выборах увеличили ее привлекательность, вероятность действительно переспать с мужчиной стремительно приближалась к нулю. Воспитание не позволяло Маккой спать с человеком, которого она не любит. В данный момент на примете у нее никого не было, и она боялась, что, скорее всего, в ее рабочем графике как главнокомандующего этой страны не останется места для романтического ужина при свечах и прогулок при луне.
Рэмзер указал на дальний конец комнаты.
— Кресло-качалка у окна — точная копия той, в которой сидел мистер Линкольн в театре Форда в вечер убийства. Многие люди чувствуют здесь его присутствие. А кое-кто из персонала даже отказывается входить в эту комнату. Кстати, моя собака Тутси тоже. И лает она, только когда проходит мимо двери спальни Линкольна. Ее невозможно заставить переступить этот порог.
— Вы хотите сказать, что верите в привидения? — с улыбкой спросила Маккой.
— Верю, — ответил Рэмзер более серьезно, чем ей хотелось бы. — В этом помещении невозможно находиться и не чувствовать, что за тобой постоянно наблюдают несколько пар глаз. Не знаю, стоит ли употреблять слово «привидение» в прямом смысле, возможно, лучше сказать «дух». «Дух прошлого». Кабинет президента — это как живое существо. Не вы привносите что-то в него, а он привносит в вас. — Рэмзер прошел мимо кровати к узкой двери. — Здесь находится гостиная Линкольна. Отличное местечко, куда можно на минуту-другую сбежать от дел. Я прихожу сюда, если хочется побыть одному. Когда вы станете хозяйкой Белого дома, у вас не часто появится возможность побыть в одиночестве.
— У меня такой возможности хоть отбавляй каждую ночь, когда я отправляюсь спать. В том, что я не замужем, есть свои преимущества.
Рэмзер улыбнулся:
— Никто не говорит, что попасть сюда — пара пустяков. Нам всем приходится чем-то жертвовать.
Семейное положение и внешность Маккой были главной мишенью ее противника по президентской гонке. Она была предрасположена к полноте, а потому ее нельзя было назвать красавицей — ни в прошлом, ни в настоящем. Волосы она носила коротко подстриженными, и ее устраивал их естественный седой цвет. Она предпочитала свободные черные брючные костюмы, потому что только в них не напоминала гигантский дирижабль, и не носила контактные линзы, от которых глаза страшно зудели. Предвыборной кампанией Маккой руководила афроамериканка, а ее пресс-секретарем был гей из Гринвич-Виллидж. Все это позволяло ярым противникам Маккой выставлять ее толстой четырехглазой коровой-лесбиянкой, которая собирается набрать в кабинет министров геев, негров и прочих нехристей. Бальзам победы только начинал залечивать раны, нанесенные ее чувствам.
— Хотите присесть? — предложил Рэмзер.
— Конечно.
Маккой поняла, что этот вопрос задан не из простой любезности. Волнение Рэмзера не ускользнуло от ее внимания, когда еще час назад они отправились на экскурсию по Белому дому.
— У меня ноги огнем горят, — улыбнулась она. — Такое ощущение, словно с самого февраля не отдыхала.
Рэмзер сел в кресло напротив нее. Несколько секунд они сидели молча. По крыше барабанил дождь. В окно ударил случайный порыв ветра. Заскрипела какая-то балка. Если не считать недавнего косметического ремонта и «Стингеров», легко забывалось, что Белому дому уже более двухсот лет. Наконец Рэмзер сказал:
