Шпееру, определённо не страдавшему излишней впечатлительностью, было, тем не менее, не по себе от нового знания, с которым едва справлялось его воображение — обширное воображение, с лёгкостью выстраивавшее невиданного размаха проспекты, гигантские здания и сюрреалистические световые соборы для ночных шествий.
— Вы видели тот фильм, который рейхсфюрер привёз в ставку, — утвердительно произнёс Штернберг. — И тот, что был снят уже в «Волчьем логове».
— Да, — Шпеер скрестил руки на груди, с трудом удержавшись от того, чтобы (Штернберг почувствовал) нервно пригладить прореженные широкими залысинами волосы. — Признаться, я едва поверил в увиденное. Я и сейчас с трудом верю… но верю. Мне хочется верить. Теперь я понимаю, о каком чудо-оружии твердит пропаганда…
— Значит, «чудо-оружие», — с оттенком сарказма повторил Штернберг и достал из портфеля сложенный в несколько раз газетный листок. Это была передовица из «Фёлькишер беобахтер» от седьмого сентября. Номер вышел в свет тогда, когда Штернберг плутал в дебрях бреда на границах Тонкого мира под бессмысленной опекой не способных разглядеть астральные раны и потому ничего не понимавших врачей.
«Ни один выросший на немецкой земле колос не должен давать пищу врагу», — с пародийной патетикой принялся зачитывать Штернберг. — «Пусть все мосты будут разрушены и все дороги перегорожены — пусть враг везде и всюду ощущает на себе испепеляющую ненависть…» Как эти вдохновляющие строки соотносятся с тем, что в самом скором времени мы должны будем все силы бросить на технологический прорыв? Как можно создавать оружие победы при разрушенных коммуникациях? Разве не фюрер твердил, что мы вернём все захваченные врагом территории?..
Разговор происходил в саду за гостиницей — в номерах могли быть установлены микрофоны. Ухоженный луг полого уходил из-под сени дубов к кустарникам в багряных подпалинах и высоким ивам, полоскавшим в воде серебристо-зелёные пряди. Ослепительные треугольники парусов плыли над бледно-голубой озёрной гладью. Далёкий берег мрел в молочной дымке жаркого дня. Воскресная беззаботность. Будто и нет войны. Внезапно Штернберг оглянулся вокруг, провёл ладонью по нескольким шезлонгам, выставленным на лужайке, наклонился, коснулся травы. Обрывки недавней — с час тому назад — беседы двоих человек таяли под свежим ветром с озера.
— Вы уже говорили здесь, — Штернберг обернулся к опешившему Шпееру. — Вы обсуждали с кем-то указ Гитлера. Взорвать промышленные предприятия, электростанции и газовые заводы, сжечь документацию, уничтожить запасы продовольствия, забить скот, спалить дома! Разрушить все памятники архитектуры! «Немцы не должны жить на оккупированных врагом территориях!» Санкта Мария и все блаженные! Объясните мне, дьявол всё побери, что тут вообще происходит? Что за разнузданное безумие? В наших руках оружие, которое даёт нам власть над самой историей! Какие, к чёрту, «оккупированные врагом территории»? Зачем этот сатанинский вандализм?!
Штернберг почувствовал мелкую дрожь в пальцах. Мысленно он видел перед собой глаза Гитлера, и в них сверкала ледяная пустота. Штернберг скрутил газетный лист, разодрал пополам и швырнул занявшиеся пламенем обрывки себе под ноги. Шпеер попятился.
— Доктор Штернберг, я пытался пробудить в фюрере сочувствие к немцам. И я постоянно подчёркиваю, что выводить предприятия из строя следует только в самый последний момент. Но фюрер постановил — всё, что может попасть в руки врагов до того, как вы замкнёте стену времени вокруг рейха, должно быть уничтожено. Фюрер редко меняет однажды принятые решения. Однако я очень надеюсь, эта его привычка поможет вам — нам— провести эту операцию, потому что… — Шпеер замешкался.
— Выкладывайте уж полностью, — мрачно сказал Штернберг. — Я знал, что у вас есть плохая новость.
— Здоровье фюрера в последнее время резко ухудшилось. Он постоянно жалуется на изнеможение. Стареет буквально на глазах. Борман считает, что причиной тому послужили ваши эксперименты, и теперь постоянно нашёптывает об этом фюреру. Борман — холоп, мужлан. Ему не под силу понять научное значение вашего открытия, зато он прекрасно понимает, какую неслыханную власть ваше устройство даёт Гиммлеру. Об этом он тоже наверняка говорит фюреру. Якобы Гиммлер может прокрутить историю назад, чтобы повторить покушение двадцатого июля, или получить с помощью ваших Зеркал вечную молодость, да что угодно может… Фюрер очень мнителен, когда речь заходит о его здоровье. Бормана нельзя недооценивать. Он не потерпит, чтобы кто-то при фюрере обладал большей властью…
Бормана, личного секретаря фюрера, Штернберг видел мельком, когда приезжал в «Вольфсшанце». И даже не сразу сумел вспомнить, где именно видел. Был ли Борман на полигоне, когда Гитлер наблюдал за действием Зеркал? На церемонии награждения он точно не присутствовал. Не было его и в автомобиле Гитлера. Тем не менее на поле он как-то очутился: стоял за плечом фюрера и медленно поворачивал круглой головой на бычьей шее, будто принюхивался. Среднего роста, плотно сбитый, Борман крепко стоял на широко расставленных ногах и даже там, среди перемещающихся пластов времени, чувствовал себя хозяином положения. Он явно не понимал сути происходящего, но, подобно животному, всей своей грубой шкурой и всей глубиной инстинктов ощущал, что творится нечто совершенно необычайное. Не обременённый ни образованием, ни верой, ни принципами, он был, тем не менее, по-своему последователен и умён, или, скорее, обладал первобытной хитростью. Штернберг не раз слышал, насколько опасен этот раскормленный ротвейлер, по жестокости превосходивший многих лощёных хищников тщеславного Гиммлера. Пока Гиммлер строил свою империю СС, Борман не отходил от Гитлера ни на шаг и каждый его намёк воспринимал как приказ. Незаметный, всегда, казалось бы, на вторых ролях, Борман так опутал фюрера своими бесчисленными услугами, что тот уже не мыслил ни повседневной работы, ни устройства личных дел без его ненавязчивой помощи. Так Борман стал сущей тенью Гитлера. С главой СС секретарь фюрера был на «ты» и водил с ним, в некотором роде, дружбу, оборотной стороной которой служило яростное соперничество.
— Сомневаюсь, что Борману удастся пробудить у фюрера сомнения относительно Гиммлера, — заключил Шпеер. — Но вам и вашему проекту, я не преувеличиваю, грозит серьёзная опасность.
— Благодарю за предупреждение, герр Шпеер. — Штернберг, глядя вдаль, на озеро, до краёв полное солнечным блеском, и на казавшиеся игрушечными яхты, слегка прищурился и дёрнул уголком рта. Внутри поднималось что-то огромное, тяжёлое, чёрное, как первая волна всемирного потопа. Убить к чёрту Бормана, подумалось вдруг. Страшнейшим из проклятий. Энвольтацией раскалёнными спицами. Убить!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
