И она зло распахнула жерло печи и принялась шуровать в углях кочергой.
— Ну, чего молчишь-то?
— Хоть сегодня язык свой усмири, — женщина устало вздохнула. — Без того тошно.
— Ах, тошно? — затрясла старуха раскаленной кочергой. — Дак я тебе ныне еще тошнее сделаю! Ты, все ты, зверище лютое, виновата. Ты да эти, холуи твои. Не влезь вы, жива была бы девка. Я тебе говорила, пожнешь что посеяла! Ишь ты, решила, будто можешь чью-то судьбу поменять! Так поменяла. Упыриха! Девка теперь в каменоломне окажется и не будет у вас нового креффа!
— А ты и рада! — огрызнулась Бьерга, признавая в душе правоту карги.
— Рада… — горько проговорила бабка. — Чему тут радоваться-то? Что вы, кровопийцы, душу невинную сгубили? Да не одну ажно. Две целых! Забыла, как тебя, соплюху, учили — не ко всем лютость подходит, кому-то и ласка нужна. Были бы вы ласковы да терпеливы, авось и выученица жива осталась, и страх свой изжила, но вам, нелюдям, терпеть моченьки нету! Вам сразу все подавай! Вот и хлебайте теперь, да хлебальники не порвите! Ты хоть, кикимора, знаешь, кем сын бы ее стал?
Старуха приблизилась к собеседнице, подслеповато заглядывая в глаза.
— Не знаю. И никто не знает. Не дано живым знать наперед что исполнится! — отрезала Бьерга.
— Так то — живым, — протянула бабка. — Ты у мертвых спроси, девонька. Спроси, что им ведомо. Молчишь? Разучилась мертвых слышать? Куда уж тебе. Ты только и можешь, что губить да хоронить. От того-то все умения и потеряла. Дура.
И Нурлиса бросила кочергу в угол. Колдунья встала, нависая над бабкой.
— Ты говори, говори да не заговаривайся, змеища старая! Не в меру говорлива сделалась, как я погляжу. Много воли взяла! Тепло тебе при Цитадели? Сытно? При деле? Под защитой? Вот и не кудахтай мне тут! Не то мигом до первых росстаней велю проводить. Совсем стыд и совесть потеряла?
— Эк, ты подскочила-то! Будто петух жареный в зад клюнул, — не испугалась Нурлиса. — Что, правда глаза заколола? Ты же умела мертвых слышать, я помню… От чего же теперь-то, а?
— Сроду я их не слышала, — огрызнулась Бьерга. — И уж сколько поколений они молчат. То лишь в былинах древних говорится. Ты уж на старости лет совсем из ума выжила, явь и навь путаешь!
— Не могла? — удивилась бабка и даже растерялась. — Не могла…
Старая чувствовала, что попала впросак, тусклая память не раз подводила ее, заставляя заговариваться, путаться… Но не такова была Нурлиса, чтобы без боя сдаться.
— А кто ж мог-то тогда? — снова напрыгнула она на свою гостью.
— Почем я знаю, — пожала плечами колдунья, жалея, что сорвалась на убогую старуху, которая в дряхлости своей путала и людей, и имена, и явь с вымыслом.
— Э-э-э, нет, голуба… — затрясла тем временем карга у нее перед носом сухим пальцем. — Ты мне не завирайся. Мертвых слышали ранее в Цитадели! И видели. То вы слепы стали. Сердца ваши. А коли и зрячи они когда — в радости ли, в тоске ли, не имите вы сраму, не видите дальше своего носа.
Некромантка промолчала. Не знала что ответить. В забытые годины и впрямь умели колдуны с покойниками говорить, но последний раз случалось то так давно, что и из памяти людской уже стерлось. Только в старых свитках о сем прочесть можно было.
Нурлиса тем временем уселась рядом с Бьергой и сказала, положив морщинистую руку на ее узкую ладонь:
— Травником бы Айлишин сын стал. Дара у него бы не было, да и откуда ему взяться ведь не родются от магов маги, но он и без Дара лекарствовал бы, людей на ноги ставил.
— Врешь ведь, — равнодушно сказала женщина.
— Вру, — охотно согласилась бабка. — Человеком бы он стал хорошим. Просто человеком. И другого человека бы счастливым сделал. И дети бы у него были. И внуки. И родителям своим был бы он утешением и вечной любовью.
— А вот теперь правду говоришь, — горько усмехнулась колдунья.
— То не я говорю, то сердце твое кричит, да только докричаться не может! — покачала головой старуха. — Поди отсюда, убивица, и не приходи, покуда хоть сердце свое слышать на сможешь. Уходи, окаянная, муторно мне от тебя.
И в этот раз острая на язык крефф Цитадели не проронила ни звука. Встала и вышла послушно. А сварливая бабка отвернулась и в темноте не было видно, как блестели в воспаленных старческих глазах слезы.
— Прости их девонька, если сможешь, прости. Не со зла они такое над тобой учинили, а по дурости и страху. Хорохорятся дураки, а сами свои страхи побороть так и не сумели…
* * *
Лесана сидела на лавке, подобрав ноги, и смотрела в стену. В мыслях было пусто-пусто. Осознание свершившегося все никак не могло пробиться сквозь толщу недоумения, непонимания… Казалось, будто все случившееся — приснилось, привиделось. И вот-вот распахнется дверь и просунется в покойчик кучерявая голова, а знакомый голос спросит: «Лесана, чего делаешь?»
— Лесана.
— А? — она встрепенулась и только сейчас увидела стоящего над ней Клесха.
Чудище равнодушное. Как он Тамира сегодня… Зачем так с парнем? Нешто нельзя тому было дать погоревать по-людски? А ежели бы расплакался — не осудишь за то, чай горе великое. Не рукавицу с руки потерял.
Крефф же, ничего не зная о размышлениях выученицы, опустился рядом на лавку и сказал:
— Я нынче из Цитадели уеду. Вернусь когда — не знаю. Но не раньше весны. Ты одна остаешься. Гляди, не дури. Крефф над тобой теперь Дарен. Знаешь его.
Девушка кивнула и вдруг почувствовала себя бесконечно одинокой. Вот даже и ненавистный наставник ее покидает. И придется ей идти под незнакомого, здорового, будто Северная башня креффа.
От воспоминаний о Северной башне из глаз вдруг брызнули слезы. Послушница отвернулась, чтобы не показывать мокрые дорожки на щеках, но Клесх удержал ее и развернул к себе.
— Ты не виновата. И никто не виноват. Не сегодня, так завтра она бы бросилась.
Губы предательски задрожали, и рвущий душу всхлип вырвался из груди.
— Почему? Из-за чего? — сквозь слезы залопотала девушка. — Чего ей не хватало?
— Ума и воли, — последовал короткий ответ. — Лесана… без меня делай все, что прикажет Дарен. Слушай его. Но помни одно — из кожи вон не лезь. Старайся, но вполсилы. Крефф на тебя надежд не возлагает. А парням его и вовсе зацепить тебя, если лучше их окажешься — радостью будет. Вьюда вспомни. Так что не дури, не пыжься и жилы из себя не тяни. Делай все, что поручат, но так, чтобы повода не было к столбу тебя привязывать. Ясно? Глупостей не натвори.
— Не натворю, — сухо ответила она, в душе гадая о том, с чего бы ее наставник сподобился куда-то ехать в такие морозы да даже не поутру, а посередь дня, который через несколько оборотов начнет клониться к закату.
