Наташу насчёт коврика никто не предупредил – пришлось стоять коленками на голом деревянном полу. После десятого раза у неё начало сводить поясницу, после двенадцатого подогнулись руки и стало страшно неудобно упираться ладонями. После пятнадцатого она осталась беспомощно стоять на карачках, опозоренно свесив голову, чтобы не видеть легко мелькающих Алл иных ног, и только чувствуя дрожь мышц, напуганных непривычной работой. Золотая медаль, филфак, шейпинг, усатый принц на быстром автомобиле… Господи, на каком свете живём?.. Почему жизнь считала необходимым по каждому из этих пунктов сунуть её фейсом об тейбл?.. И не было спасительного якоря, который удержал бы от отчаяния: а я, мол, зато та-а-акие стихи сочиняю! Или – а я зато экстрасенс куда там Кашпировскому!.. Или, на худой конец, – а у меня зато сто тысяч баксов в сейфе лежат…
Алла сменила ногу прямо на ходу, словно так тому и следовало быть, и продолжала размеренные взмахи. Наташа стиснула зубы и опять включилась в работу.
Под конец занятия, когда пошли расслабления и растяжки, у неё не осталось сил даже обидеться, что не выходит ни сесть на шпагат, ни достать головой заведённую за спину ступню. Когда в дверях появилась Катя Дегтярёва, Наташа только тупо вздохнула про себя. Добивайте. Смейтесь. Пальцами показывайте…
Катя молча обошла девушек и повесила на дальнюю стену толстый обдранный щит с нарисованными цветными кругами. Алла в последний раз свернулась спиралью, выпрямилась, легко поднялась, выключила видео и удалилась по направлению к душу. Наташа осталась сидеть на полу посреди зала. Она отлично понимала, что являет собой самое жалкое зрелище и к тому же мешает Кате, явно ждущей, чтобы она ушла. Наташа вздохнула и кое-как приняла вертикальное положение, опершись, точно старая бабушка, рукой о колено.
– Извините, пожалуйста, – пользуясь отсутствием мужчин обратилась она к Кате, – вы бы не могли мне оказать ну… вы понимаете… есть какой-нибудь приём если в транспорте… трогают?
Перед неулыбчивой и вечно сосредоточенной Катей она робела чуть ли не больше, чем перед её коллегами из числа сильного пола. Но не к мужикам же, в самом деле за подобным советом! Катя сунула в карман пригоршню тяжёлых стальных звёздочек и осведомилась:
– Это как?
Наташа подошла ближе и нерешительно приложила ладошку к задней части её камуфляжных штанов. Катя понимающе усмехнулась:
– Самый лучший приём – это обернуться и громко спросить: «Ну что, пидор, потрахаться со мной захотел?» И предложить вместе выйти. От такого они в окошко выскочить норовят, проверенный факт.
Увы, шустрое воображение уже нарисовало Наташе картину прямо противоположную: здровенный нахал отвечает радостным согласием и с энтузиазмом приглашает её в сторону двери.
– Ну а… всё-таки… – покраснев, замялась она. – Если…
Катя пожала плечами и повернулась:
– Давай.
Наташа вновь приложила ладонь к пятнистой хлопковой ткани… Катины пальцы скользнули под её руку, крепко оплетая запястье. Быстрый разворот… Наташину кисть безо всякого предупреждения подогнуло вовнутрь, и из сустава шарахнуло дурнотной, отвратительной болью. Подобной – затмевающей весь мир – боли Наташа, кажется, в жизни своей ещё не испытывала…
– Мама!.. – взвизгнула она на весь зал. Захват тут же исчез, она обнаружила, что опять сидит на полу, хотя в упор не помнит, как на нём оказалась.
– Кто ж так падает… – проворчала Катя. – Без руки хочешь остаться?
Наташа смотрела на неё снизу вверх, закусив губы, чтобы не разреветься. Странное это чувство, физический испуг, обида тела, наказанного незаслуженной болью. Не зря маленький ребёнок бьёт стул, о который ушибся.
Так ей самой недавно хотелось расколотить кухонный шкафчик, когда она, вытряхивая что-то в поганое ведро, стала выпрямляться и врезалась головой в угол доски: «За что?..» Да. По сравнению с этой Бабой-Ягой в камуфляже вагонный придурок уже казался уютным, безобидным и милым.
– Хотя… если транспорт сильно набитый… не знаю… – проговорила Катя задумчиво. – Тут лучше…
Она требовательно протянула руку. Наташа встала и снова приложила ладонь, мысленно готовясь к самому худшему, но про себя полагая, что хуже прошлого раза уже ничего не случится. Вот тут она ошибалась. На мизинце сомкнулось нечто вроде плоскогубцев и начало его отрывать, садистски выламывая суставы.
– В-в-вой!!.. – взвыла Наташа, подхватываясь на цыпочки и судорожно выгибаясь всем телом. Будь проклят день и час, когда нечистый дёрнул её подойти к этой… к этой… за консультацией. Будь проклят день и час, когда она вообще услышала самый первый разговор про «Эгиду»…
– Только учти, – как ни в чём не бывало продолжала наставлять Катя. – Пока как следует не попрактикуешься, даже не пытайся, хуже будет… Хочешь попробовать?
– Нет, – сказала Наташа, крепко держа в кулаке пострадавший мизинец и глухо удивляясь про себя, почему он ещё на месте и двигается. – Спасибо. Не хочу.
Ах, вернисаж…
«И ведь правда занят выше головы, ни на что и ни на кого времени нет, но если очень надо – всегда находится…» – философски размышлял Сергей Петрович, собираясь на свидание с Дашей. Поразительное дело! На тётю Валю и дядю Лёню месяцами не удавалось выкроить времени, а тут – пожалуйста. Сколько угодно. Вот уж действительно – охота пуще неволи…
Даша ждала его у наконец-то открытого выхода на канал Грибоедова.
– Здравствуйте, Дашенька, – сказал Плещеев.
– Может, на «ты»? – улыбнулась девушка. – А то я на имя-отчество перейду!
– Хорошо, – согласился он и с удовольствием повторил: – Здравствуй!
– Привет, – ответила она. И, привстав на цыпочки, чмокнула его в щеку.
От неё едва уловимо пахло дорогими французскими духами. И вся она была какая-то иная – в светлых узких брючках, в легкой шелковой блузке… Прозрачная, воздушная, неуловимая, как летнее облачко…
– Какая ты сегодня!.. – не смог сдержать восхищения Сергей (хотя и зарекался, ох зарекался делать комплименты… Чёрт за язык дёрнул!).
– Мы же на выставку собрались. Персональную, между прочим, не хухры-мухры. Ах, вернисаж, ах, вернисаж!..
– Какой портрет, какой пейзаж!.. А что по этому поводу великий Кант?..
– Он был солидарен с Козьмой Прутковым: «Нельзя объять необъятное». Дескать, стремиться к абсолюту, сиречь к овладению всеми сторонами человеческой деятельности, не только неправильно, но даже и пагубно. Кант, увы, живописи не понимал. Да ещё и теоретическую базу подвёл…
Сергей Петрович посмеялся, но потом прикусил язык, решив от греха подальше не упоминать не только Канта, но и вообще никого из философов. А то опять начнётся какая-нибудь трансцендентность с трансцендентальностью…
– Так куда стопы направляем? – уточнил он.
– Помещение Блоковской библиотеки. Невский, двадцать, – ответила Даша. – Там сегодня новая звезда восходит. По имени Виктор Ляпкало…
– Да? – невольно усомнился Плещеев. – И что, действительно хороший художник? Неужели ещё не перевелись?..
Даша пожала плечами:
– Так говорят… Сама я не видела…
Когда они подошли к зеленоватому зданию, где проходила выставка, Сергей обрадовался, что оставил машину на набережной канала – с парковкой здесь пришлось бы туго. Он даже удивился, что нашлось так много желающих посмотреть работы этого… как его… Ляпкало.
– Слушай, а он кто? – спросил Плещеев. – С такой-то фамилией?
Они подошли к входу на выставку. Сергей пропустил даму вперед, придерживая тяжёлую дверь, однако войти сразу за ней ему не удалось. Навстречу вывалилась развеселая компания, сама так и просившаяся на полотно. Две высокие стройные девицы, а посередине – толстенький мужичок, росточком им по плечо.
«И никаких комплексов…» – насмешливо подумал Плещеев.
Они с Дашей вошли в белый зал, где висели картины. Вокруг ходили сплошные знатоки живописи, а у стены на стуле сидел некто, и у него был вид мэтра, обозревающего плоды своего вдохновения, выставленные на потребу толпы.
Плещеев взглянул на ближайшее полотно и понял, что скоро сравняется с великим Кантом в непонимании живописи. По крайней мере, современной. Картина называлась «Полная женщина с оголённым торсом». И действительно, на зрителей смотрела кокетливая толстуха в голубых брюках. Её «оголённый торс» был поистине монументален. Обладательница этой роскоши победоносно взирала на зрителей, закинув руки за голову и восседая на плечах мужчины, который (должно быть, по контрасту) казался тщедушным и хрупким. Оставалось только гадать, как он под таким грузом вообще не отдал концы.
В мужчине без труда угадывался сам автор картины…
– Ну прям Рубенс, – сказал Сергей Петрович. – Тициан. Кто там ещё такими, вдохновлялся?.. Бр-р…
На следующей картине та же женщина, но уже в платье и цветном платке, стояла возле стола. Рядом блестел пузатый самовар и были разложены всякие вкусности к чаю.
