— Мне бы теперь, ваше сиятельство, все театральные дела — да в свои руки, — отважился Сумароков на откровенность. — Не токмо затем, что более к лейб-кампанству у меня душа не лежит, — верой и правдой буду и далее при вашем сиятельстве службу нести. Да только вот тута, в душе, свербит: я первый сочинитель пиес для театра, а, глядишь, скоро меня обойдут.
— Это кто же твои супротивники? Ломоносов и Тредиаковский? — засмеялся Алексей Григорьевич. — Последний — косноязычен и стар. А у Михайлы Васильича своих дел по науке — сверх головы. Выбрось сию блажь из башки — не соперники они тебе. Иди каждый своею стезёю. Как я вот сам. А что касаемо до театра, не стану тебя держать боле в адъютантах, когда облечёт тебя государыня директорскими правами. Выхлопочу тебе чин бригадира — и валяй к своим музам. Но с предстателем сих муз не задирайся. Коль удумал менять хозяина, будь с ним ласка. И Ломоносова не дразни. Он не чета Василью Кирилычу, коего в своё время Волынский избил. Михайло Васильич, слыхал, трёх убивцев в лесу однажды так отходил, что на всю жизнь калеками сделал.
Сумароков знал и одну и другую истории. С Тредиаковским конфуз случился в самом конце царствования Анны Иоанновны. Кабинет-министр Волынский тогда решил императрице угодить — к балу в Ледяном дворце, её очередной причуде, он приказал Тредиаковскому написать стихи. Но когда тот стал отнекиваться, так отмутузил его кулаками, что бедный пиит чуть ли не отдал Господу душу.
Про Михаила же Васильевича история была с другим концом, в его, так сказать, пользу. Гулял он однажды поздним вечером в лесу, за своим домом на Васильевском острове. Вдруг навстречу ему трое верзил-матросов. «Скидавай, — потребовали, — одежонку». Он сгрёб одного, другого. Стукнул их лбами, повалил и, сев на них верхом, подмял третьего. «А теперя вы скидавайте с себя всё, что имеется на вас». Так и заявился домой с их одежонкой.
Однако у Сумарокова была своя схватка с тем же Василием Кирилловичем и торжество своей собственной победы. И схватка не на кулаках, а в споре за первенство в российской словесности.
Уже первая сумароковская трагедия «Хорев», что была поставлена на сцене и которую учила публика наизусть, вдруг вызвала неодобрение у Тредиаковского, профессора элоквенции Академии наук, где она тогда печаталась. Его не устроило то, что трагедия оканчивалась гибелью добродетельных героев. Это, по мнению критика, было противно нравственности. Вторая трагедия — «Гамлет» — тож пришлась не по вкусу. Хотя Сумароков учёл замечания Тредиаковского и не повторил погрешности первой своей пиесы, Тредиаковский на сей раз указал на неровности стиля: «Инде весьма по-словенски сверх театра, а инде очень по-площадному ниже трагедии». Этого оказалось достаточно, чтобы Сумароков затаил обиду и вывел Тредиаковского в качестве педанта Тресотиниуса в своей новой язвительной комедии.
Пьеса прямо начиналась с того, что невеста, за которую сватается Тресотиниус, говорит отцу: «Нет, батюшка, воля ваша, лучше мне век быть в девках, нежели за Тресотиниусом. С чего вы взяли, что он учен? Никто этого об нём не говорит, кроме его самого, и хотя он и клянётся, что он человек учёный, однако в этом никто ему не верит».
Одного укола оказалось мало. Следом появилась ещё одна комедия, на сей раз под совершенно откровенным названием «Чудовищи». И с содержанием, не составляющим никакого сомнения, супротив кого она направлена. В главном герое Критициондиусе легко было узнать Тредиаковского, поскольку тот в сей сумароковской пьесе открыто говорит о «Хореве»: «Немного получше можно бы было написать. Кию подали стул, Бог знает на что, будто как бы он в таком был состоянии, что уже и стоять не мог. Отчего? я не знаю... На песнь «Прости, мой свет» я сочинил критику в двенадцати томах... На трагедию «Хорева» сложил я шесть дюжин эпиграмм, а некоторые из них и на греческий язык перевёл; против тех господ, которые русские представляли трагедии, написал я на сирском языке девяносто девять сатир. Когда его спрашивают, что ему в том прибыли, он отвечает: «Я хочу вывесть из заблуждения любезное моё отечество, которое то похваляет, что похуления достойно, и отнять честь у автора, которую он получает неправедно; а паче всего для того я на него вооружаюсь, что он думает обо мне, будто я всё, что ни есть, пишу нескладно. Да то мне всего злее, что он в том на весь народ ссылается, а весь народ за нескладного писца меня и почитает; однако я против всего русского народу сделаю Ювеналовым вкусом сатиру... Этот же автор сделал комедию на учёных людей. Хорошо ли это, что на учёных людей делать комедии?»
Кроме учёных-педантов в комедиях Сумарокова являются и другие персонажи, коих он выставляет на осмеяние. Да вот герой в пиесе «Чудовищи» Делюж, этакий петиметр, как назывались в русском обществе щёголи, падкие до всего французского. Сей Делюж произносит такую речь: «Я не только не хочу знать русские права, я бы русского и языка знать не хотел. Скаредный язык!.. Для чего я родился русским? о натура! не стыдно ль тебе, что ты, произведя меня прямым человеком, произвела меня от русского отца?»
Сей намёк оказался не таким уж безобидным — язвительный автор целил не в кого-нибудь, а в действительного камергера двора её величества! Но где был хотя бы намёк на правду? Как можно было приписывать Шувалову такое поношение даже русской натуры, когда именно он, одевавшийся, бесспорно, по французской моде, был первым поборником всего русского, начиная с покровительства Ломоносова и кончая созданием русского университета?
Но, как часто случается, впавший в ярость лишается зрения. Всесильный фаворит, что называется, попал под горячую руку, когда — все знали — это он надоумил государыню повелеть Тредиаковскому и Ломоносову написать по пьесе. Как осмелиться на такое, когда только одного можно назвать русским Расином — это его, Сумарокова!
И совсем померк свет в очах первостатейного и единственного на Руси драматурга, когда на императорской сцене была поставлена трагедия Ломоносова на древнерусский сюжет — «Тамира и Селим». Тут уж Сумароков и его поклонники дали волю открытым насмешкам, составив пародийную афишку, исполненную издёвками надЛомоносовым. В ней «Расин поневоле» был высмеян не только как пиит, якобы покусившийся на сумароковскую славу, но и как учёный. «Актриса, изображающая Тамиру, — говорилось в афише, — будет убрана драгоценным бисером и мусиею. В сей бисер и в сию мусию через химию превращены Пиндаровы лирические стихи собственными руками сего великого стихотворца».
Но мало оказалось этого наскока. Покончив, как думалось Сумарокову, навсегда с Тредиаковским, он решил уже до конца повергнуть ниц и более сильного своего противника.
Когда-то, в самом начале сороковых годов, только что выйдя из Сухопутного корпуса и счастливо определившись адъютантом в канцелярию фельдмаршала Миниха, Сумароков сам сделал первый шаг, дабы познакомиться с автором нашумевшей оды на взятие Хотина. Сам он тоже слагал стихи, но в основном душещипательные песенки, пользующиеся горячею признательностью и девиц и кавалеров. Но сочинять оды — ему и в голову не приходило. И, как подобает коллеге по ремеслу, он прямо в глаза сказал недавнему студенту, что завидует ему белою завистью.
Только зависть сия вскоре обернулась как нельзя чёрною, словно непроницаемая тьма.
— Никак невозможно, чтобы была ода и великолепна и ясна, — вскоре стал Сумароков говорить о новых одических сочинениях Ломоносова. — По моему мнению, пропади такое великолепие, в котором нет ясности.
Вскоре же и великолепие языка, коим восторгались все вокруг, он принялся ставить под сомнение.
— «Градов ограда», — повторял он выражение Ломоносова и тут же категорически утверждал: — Так сказать не можно. Можно молвить «селения ограда», а не «ограда града». Град оттого и имя своё имеет, что он ограждён. Я думаю, что ограда града — это войско и оружие. Или ещё перл сего пиита: «Летит корма меж водных недр». Летит средь волн, разумеется, не одна корма, но весь корабль.
Происходил конфуз: поэт сам лишал себя понимания того, что есть главного в стихах, — поэтического образа. Сам, увы, незаметно оборачивался тем карикатурным педантом, коих зло высмеивал в собственных же комедиях. Но какой рассудок можно было принять в качестве беспристрастного судии, коли на первый план выходила ревность?
Да и теперь сия сестра слепого соперничества — ревность — никак не могла утихомириться в душе Сумарокова, когда он уже подъехал к дому Шувалова, празднично разукрашенному десятками, если не сотнями всевозможных ламп и свечей, и, слегка тушуясь от сего торжественного великолепия, поднялся по лестнице вверх, чтобы попасть в залу.
На самом верху мраморной лестницы, убранной ковровой дорожкой малинового цвета, перехваченной на каждой ступеньке золотистым стержнем-держалкой, чтобы дорожка не соскользнула, стоял сам хозяин, встречая гостей.
