сот тысяч четвертей зерна.
Значительную часть ржи получали в монастырских вотчинах, причём одним из самых крупных коммерческих партнёров голландцев в середине XVII века был патриарх Никон. В свою очередь, голландские купцы обязались поставлять ему ежегодно крупные партии рыбы, которую закупали тут же, на севере России[288].
Голландский представитель в Москве Исаак Масса подготовил для царя записку о хлебной торговле. В 1630 году из Нидерландов явилось в Москву посольство для заключения специального договора по зерну. Голландцы просили у царя монополии на экспорт русской ржи и даже предлагали самостоятельно организовать производство, распахав пустоши.
Однако царское правительство не готово было довольствоваться экспортными пошлинами. К тому же перед глазами был пример Швеции, где подобная торговля была сосредоточена в руках государства. Кремлёвские чиновники тут же подготовили собственный проект о создании царской зерновой монополии. Одновременно начали торг с голландцами, заломив такую непомерную цену, перед которой меркли все ужасы зундских пошлин.
Голландские планы не были реализованы, но начало было положено. Русский хлеб всё же пошёл на Запад в возрастающих количествах.
Крепостничество и рынок
«Вторичное закрепощение крестьянства» вовсе не является просто «феодальной реакцией» или возвратом к прошлому, речь идёт о совершенно новых формах аграрной организации и принуждения. Не только в России крепостное право фактически формируется заново в XVI–XVII столетиях, достигая кульминации в «просвещённом» XVIII веке. В Восточной Пруссии происходит схожий процесс, причём для новых крепостнических отношений приходится даже вводить в обиход новое слово — Erbiintertaenigkeit вместо термина Liebeigenschaft, использовавшегося для характеристики феодальных отношений традиционного типа, существовавших на Западе. По мнению немецкого историка Хайде Вундер, это новое крепостничество «должно рассматриваться как радикальное нововведение в отношениях между крестьянами и помещиками»[289].
Фернан Бродель признаёт, что в Восточной Европе, в отличие от Западной, «наёмный труд, однажды появившись, мог и исчезнуть». Описывая развитие виноградников в Венгрии, он отмечает, что на рубеже XVI и XVII веков «везде восстанавливается крепостная зависимость крестьянина», тогда как на Западе переход к наёмному труду был «явлением необратимым»[290]. Откуда, однако, такое различие?
Официальные историки советского периода, видевшие в крепостном праве «пережиток» Средневековья, не могли объяснить, почему закрепощение крестьянства не ослабевает, а наоборот, усиливается на протяжении XVI–XVII веков. Именно в разгар эпохи «просвещённого абсолютизма» в конце XVIII и начале XIX века помещики пытаются перейти к полностью «плантационному» хозяйству, лишив крестьян остатков самостоятельности. Земледельцев переводили на «месячину», снабжая их продовольствием и отбирая собственные наделы. «Тогда помещик превращался в некоторое подобие владельца плантации, а крепостной крестьянин в некоторое подобие негра», — иронически заключает Покровский. Однако в России этот тип хозяйствования всё же оставался крайностью, «предельной возможностью»[291].
Либеральная традиция начала XX века склонна была объяснять крепостничество ссылками на потребность государства взвалить на народ издержки, связанные с ускоренной модернизацией страны. Но это всё равно не объясняет, почему модернизация сопровождалась сохранением и укреплением средневековых порядков в деревне, а не вела к их разложению. На самом деле крепостничество было не «пережитком» Средневековья, а порождением Нового времени. С точки зрения государства, связь между модернизацией страны и необходимостью усиленной эксплуатации крестьянства была очевидна и особенно не скрывалась. И всё же за интересами правительства и помещиков стояли менее очевидные, но не менее значительные интересы торгового капитала, как зарубежного, так и отечественного. Этот торговый капитал диктовал повестку дня модернизаторов, и он же нуждался в использовании подневольного труда.
Первый шаг к закрепощению крестьян был предпринят ещё при Иване Грозном. До сих пор крестьяне имели возможность ежегодно по окончании работ, две недели, начиная с 20 ноября (Юрьев день), уйти от помещика и перебраться на другую землю. Выход этот не был совсем свободен — крестьяне обязаны были предварительно заплатить землевладельцу своего рода пошлину — рубль пожилого (немалую по тем временам сумму).
Однако уже в годы Ливонской войны власти предпринимают первые шаги к тому, чтобы отменить этот обычай. Военная необходимость — всегда идеальный предлог для проведения «непопулярных мер», назревших с точки зрения господствующего класса. «Временная мера», ставшая постоянной нормой — типичное явление русской истории.
Исторические источники упоминают так называемые заповедные лета, когда переход крестьян ограничивается. Правда, подобные постановления действовали, судя по всему, не по всей стране, а только на некоторых территориях [По вопросу о «заповедных годах», введённых Иваном Грозным, среди историков нет полного единства. Сам указ не сохранился ни в оригинале, ни в цитатах. Б.Д. Греков считал, что в годы Ливонской войны крестьяне были закрепощены повсеместно, тогда как академик С.Б. Веселовский полагал, что речь шла лишь об отдельных территориях[292]]. Очевидно, что экономические последствия царской политики значили больше, чем любые официальные решения. Разорение страны в ходе Ливонской войны привело к тому, что крестьяне, переходившие на новые земли, были не способны выплатить пожилое. Они перебегали от одного землевладельца к другому в голодные весенние месяцы, а зачастую сами помещики увозили крестьян от соседей, тоже не считаясь ни с какими законами и обычаями.
«К началу 80-х годов, — пишет Скрынников, — значительная часть сельского населения либо разбежалась, либо вымерла. Деревня напоминала огромный пустырь. Крестьяне пахали лишь малую часть той пашни, которая кормила их прежде. Под тяжестью катастрофы старый порядок перехода в Юрьев день полностью разладился»[293].
Закрепощение крестьян, однако, не прекращается после Ливонской войны. Напротив, по окончании боевых действий положение крестьянства продолжает ухудшаться. Решающие шаги к законодательному закреплению нового порядка сделал Борис Годунов (фактически руководивший страной уже при царе Фёдоре, а затем сам ставший царём). Другое дело, что Годунову это решение далось непросто. Правительство колебалось. В обстановке голода 1601–1602 годов Борис Годунов объявляет о временном восстановлении Юрьева дня (правда, тоже не на всей территории царства и не для всех категорий землевладельцев). Однако уже в 1603 году политика вновь ужесточается, и крестьянский «выход» запрещается окончательно. Это дорого стоило царю: массовая неприязнь к Борису, взявшему на себя ответственность за окончательную ликвидацию Юрьева дня, была использована Дмитрием-Самозванцем в его победоносном походе на Москву [Как ехидно замечает Покровский, царя Бориса погубило то же, что и многих других политиков, пытавшихся нормализовать самодержавие, ввести его в рамки законов и правил: «Все полицейские государства ломали себе шею на неразрешимой задаче — сочетать правосудие с полным бесправием подданных»[294]].
«Гражданская война, развернувшаяся в Русском государстве в 1604–1605 гг., была порождена в первую очередь глубоким социальным кризисом, возникшим на почве
