И обширная зала, увенчанная высотой могучего купола, опустела. Ласточки, залетевшие в окна, удивлённо промчались через весь её простор, и свист их казался нестерпимо громким под гулкими сводами. Ласточки кружились по зале, вылетали, возвращались весёлыми стайками, то кидались в высоту под своды, то стремительно опускались к ковру.
Может быть, старые ласточки, собираясь отсюда в тёплые страны, хотели показать молодым красоту сокровищ покидаемой родины.
Но сокровищ родины не было здесь: огромный ковёр, распростёртый по всему полу, выткали девичьи пальцы мастериц Ирана; некогда он устилал полы пятничной мечети Исфахана и с превеликим трудом был перевезён завоевателю в Синий Дворец. Над иранскими газелями и розами, над иранскими барсами и попугаями проносились самаркандские ласточки. Индийские резчики создали высокое седалище, из делийского храма перенесённое завоевателю в Синий Дворец. Азербайджанские зодчие, привезённые из Тебриза, изукрасили высокие своды залы глазурью, полосатыми столбиками, изразцовыми нишами, будто там, под куполом, прилепился целый город, сказочный город с беседками, с вазами, полными цветов, с тёмной синевой, казавшейся бездонной. Мечтательному взгляду чудилось, что оттуда, с недостижимой высоты, глядят вниз длиннобровые, круглолицые красавицы, таясь за полосатыми витыми колонками, за ветвями, за кустами цветов.
Обманутые ласточки взлетали туда, но крылья их скользили по гладкой глазури, и вокруг сияли только камни, оживлённые руками пленников.
Проезжая из дворца к строительству, Тимур заметил, что купцы успели приготовиться к его приезду, — дорогу устилали ковры, кони шли через базар неслышно, словно шагали по облакам. В красных рядах над лавками висели полотнища нарядных тканей, кожевенники выставили тиснённые золотом кожи, медники вывесили сотни чеканных подносов и кувшинов. Народ принарядился, чтобы, теснясь вдоль улиц позади стражей, с честью пропустить через базар защитника самаркандской торговли.
Тимур милостиво смотрел на купцов, примечая среди них то одного, то другого из тех, что запомнились ему по прежним поездкам, что попадались ему на глаза в прежние годы.
Он встревожился, когда в одной из харчевен приметил нескольких воинов. Воины забрались туда, позарившись на кашгарскую еду, а теперь притаились за купеческими спинами, боясь попасть на глаза своим военачальникам. Тимур опознал их по косам, свисавшим из-под шапок, по серьгам в ушах. Тимур успокоился, распознав по длинным усам, что воины эти — барласы, коим разрешалось многое из того, что запрещалось остальным воинам. Блюстители благочестия втайне считали предосудительными для мусульман многие повадки Тимуровых воинов, а барласов и не считали за мусульман, но предусмотрительно помалкивали: своя голова никому не мешает!
Правоверным мусульманам надлежало брить головы, дабы не уподобляться нечестивым персам, а воины Тимура носили на монгольский лад косы. Надлежало подстригать усы над губой, но барласы и этим правилом пренебрегали, да и сам Тимур в походах не подстригал усов.
Благочестивым людям Тимуровы воины казались дьяволами и язычниками, но сами воины считали себя истинными мусульманами, а язычниками звали своих противников, ибо Тимур нередко воодушевлял воинов благочестивыми возгласами. Слыша от повелителя, что Индия — страна язычников, воины веселее кидались там на любые дела. Слыша от блюстителей благочестия, что Иран — страна богоотступников, Тимурово войско всякую жестокость в Иране считало подвигом благочестия. И, славословя Тимура, поэты и учёные называли его Прибежищем Веры, Щитом Ислама, Колчаном Божьего Гнева и Мечом Справедливости. Свои походы Тимур называл священными войнами, и войска его часто несли над собой зелёные знамёна защитников веры.
Бывало, что и супротивные войска выходили навстречу Тимуру под такими же зелёными знамёнами, как случилось это при походе на Хорезм, когда Кейхосров, изменник, поднял зелёное знамя и шёл, окружённый прославленными богословами и муллами.
И тогда битвы становились особенно жаркими, ибо обе стороны верили в своё священное предназначение.
Но ещё с тех времён, когда под первым зелёным знаменем двинулись в поход первые арабские полководцы, это знамя не предвещало ни мира, ни милосердия, оно прикрывало корысть и разбой, под ним скрывались угнетение и жестокость, ибо его поднимали затем, чтоб, свергнув чужого тирана, отдать опустевшее место своему.
Тимур успокоился, в загулявших воинах узнав барласов: их отряды охраняли крепость и город, остальных же воинов Тимур запретил отпускать из воинских станов: он держал их наготове, лишь сам один зная тот день, когда пошлёт их в поход. И лишь сам один он знал, как уже недалёк тот долгожданный день.
Он выехал на то место базара, где ещё недавно был Рисовый торг. Выехал — и остановился, удивлённый: там, где он указал начать строительство, ещё рыли ямы и забивали в их глубину камни и щебень основы. На большом просторе работали сотни землекопов, скрипели колеса арб, кричали надсмотрщики, подхлёстывая строителей. Скатывали с арб тяжёлые камни, катили их по земле и сбрасывали в глубину ям. В мешках выносили землю из тех ям, что ещё не были дорыты. Люди не смели разговаривать между собой и трудились молча, покорные голосу десятников.
После полуденного зноя, слегка отдохнувшие, строители работали усердно. Под немигающим оком повелителя усердие их удвоилось. Мышцы напрягались на их полунагих телах, зубы обнажались на их напряжённых лицах, когда тяжесть камней или ноши превосходила силу рук.
Но Тимур смотрел недовольно и удивлённо: по другую сторону дороги тоже работали землекопы и носильщики. Там тоже ещё рыли ямы и выносили наверх мешки или корзины с землёй, но на отдельных участках уже трудились каменщики, уже стояли зодчие со своими угольниками, проверяя кладку. Эти работали быстрей, веселей, а строили они не соборную мечеть во имя господне, а мадрасу по прихоти великой госпожи Сарай-Мульк-ханым.
Дав ей согласие на постройку, он не думал, что столь проворно она сумеет приняться за дело, — а видно, зодчие уже подготовили ей чертёж той мадрасы, и нашлись главари строительства, и мастеров сыскали.
«А может, она сперва всё подготовила, а потом спросила моего согласия? Знала, что не откажу! В свою власть верила!»
И Тимур уже не столько смотрел на своё строительство, сколько с тайной ненавистью приглядывался к работе её мастеров. И ему казалось, что их усердие несказанно выше, что их прилежание, их резвость, их веселье утешительны для неё, а ему обидны.
Но, ревниво косясь на зодчих с угольниками, на полуголых смуглых каменщиков, возводивших ряд за рядом кирпичную стену, молчал.
«А уж и кирпич где-то ей обжигают!» — думал он.
И наконец хмуро повернулся к ходже Махмуд-Дауду:
— Где же ты был раньше?
Ходжа не понял своего повелителя.
— Строить надо! Понял? — крикнул Тимур, с досадой глядя на этого послушного, но слишком важного вельможу. — Ямы роете? А где стены?
— Сперва подоснову крепим.
— Давно укрепили бы!
— Пока мы здесь ямы роем да подоснову крепим, по другим местам кирпичи готовят. Известь подвозят. В горы народ послан камни гранить. Мраморы добывать. У нас всё делают по порядку — одно кончим, к тому дню другое готово будет. От зари до зари работаем.
— Вели смолы запасти да факелы палить, чтоб до зари, затемно начинать. А работать не до заката, а до ночи. Понял?
— Исполним, государь.
— То-то! Мне некогда ждать. Мне строить надо.
Тогда ходжа Махмуд, давно приметивший завистливые взгляды повелителя в сторону строившейся мадрасы, решился заметить:
— Наша великая госпожа мадрасу строит. Слава и честь великой госпоже. Но людям у неё легко: кормит их всласть. Отдых им даёт. Частыми наездами ободряет…
— А откуда кирпич берёт?
— При сносе зданий на базаре весь старый кирпич приказала скупить. Пока свежий ей обжигают, старым обходится.
— А почему ты не скупил?
— Старый вниз не годится. Вниз надо крепкий класть.
— А ей старый кладут!
— Ей и ямы вырыли неглубоко. Такое строение недолго простоит, тяжести верхних рядов не выдержит. Так зодчие говорят, государь.
Тимур повеселел от мысли: «Строит-строит, а оно — трах! — и развалится!»
Он уже веселее глянул на расторопных строителей мадрасы.
И подумал, тоже не без тайного смеха: «Мадрасу строить начала, а могилку себе рыть не торопится!»
И досада на Сарай-Мульк-ханым сменялась дружелюбным раздумьем обо всей её затее: «Строит! Хочет по себе память оставить. И ведь распорядительна! Зодчих сама нашла, старый кирпич скупить догадалась!..»
Он сознавал, что уже гордится ею, своей старой, беспокойной, деловитой женой. Она ему по плечу! Она с честью несёт тяжёлое бремя его жены, великой госпожи, о которой шёпотом рассказывают всякие небылицы по всему народу, по всей земле, по всему миру, среди друзей и среди врагов.
