Он сознавал, что уже гордится ею, своей старой, беспокойной, деловитой женой. Она ему по плечу! Она с честью несёт тяжёлое бремя его жены, великой госпожи, о которой шёпотом рассказывают всякие небылицы по всему народу, по всей земле, по всему миру, среди друзей и среди врагов.
«Среди друзей? — задумался он, глядя, как четверо чернокожих силачей катят перед собой огромный неуклюжий камень. — А есть ли друзья?»
И он повторил ходже Махмуд-Дауду:
— О факелах помни. Торопи людей. Чтоб зодчие не дремали! Я с тебя взыщу. Помни, Махмуд, — с тебя взыщу! Понял? Мне надо, чтоб хорошо работали, но чтоб скоро. Людей не жалей. Людей хватит. Люди затем господом созданы, чтоб славить имя господне. А соборная мечеть — это великое славословие господу нашему, милостивому, милосердному. Понял?
И, не дожидаясь, пока ходжа Махмуд-Дауд соберётся с мыслями, он задорно вскинул старую голову и поехал между ямами своего строительства и ещё невысокими, но уже растущими стенами царицыной мадрасы.
Тимур ехал неторопливо, из-под придорожных деревьев оглядывая пригороды, загородные дачи на холмах, обросшие пышными купами карагачей или прямыми, как мечи, тополями.
Холмы лоснились от иссохшей, будто позлащённой травы, но их заслоняли то густые сады, то голубоватые стены усадеб.
Конь шёл, позвякивая серебром сбруи, покачивая гордо вскинутой головой, а Тимур сидел, как всегда, склонившись вперёд и опустив неживую руку.
Чуть поотстав, по обе стороны дороги ехали стражи с круглыми, окованными медью щитами и в высоких шлемах, а позади растянулся длинный поезд его спутников.
Под Улугбеком сухощавый мышастый текинский конь шёл непослушно, норовя вырваться вперёд, а мальчику надлежало ехать позади Мухаммед-Султана, рядом с Халилем, и Улугбек всю дорогу был занят борьбой со своим норовистым, самолюбивым конём, боясь нарушить строгий порядок поезда.
Они ехали в Северный сад, или, как звали его ещё, в Прохладный сад, благоустроенный года за два до того для дочери Мираншаха, сестры Халиля.
Улугбек не знал, что дедушка ещё накануне распорядился, чтобы великая госпожа Сарай-Мульк-ханым вывезла цариц и всю семью за город. Мальчик мирно спал, когда старик среди ночи, поднявшись наверх из темницы, уверив себя, что разбой под Курганом удался грабителям не из-за их силы, а из-за беспечности караула, один прошёл в соседний Садовый дворец, где помещались царицы, и велел великой госпоже везти их в Прохладный сад.
Тимур, возвеличивая, украшая, прославляя Самарканд, всегда тяготился городской жизнью. Ему не сиделось на месте, его тянуло с места на место, из сада в сад, из города в город, из страны в страну. Он мог долгими часами сидеть в седле, не зная усталости, когда многие из его спутников уже теряли силы и мечтали об отдыхе. Конь под ним уставал, но, пересев на свежего, Тимур мог снова ехать, глядя вокруг на земной простор.
Уехав наконец из Синего Дворца, он любовался пологими склонами иссохших за лето золотистых или розоватых холмов, глубиной неба, налившегося осенней синевой, тёмными кронами одиноких могучих деревьев.
Ещё издали услышали рёв труб и удары больших бубнов, — сад встречал хозяина.
Длинные медные трубы — карнаи, которыми перед битвой или после боя подавали знак войскам, ревели над трубачами, запрокинувшими головы в небо, чтобы выше возносился трубный гул.
Десяток трубачей в нарядных, ярких халатах то приседал под тяжестью труб, то, выпрямляясь, оглашал всю окрестность торжественным, зловещим, грозным рёвом.
Бубны поддерживали этот рёв, и казалось, стадо ревущих слонов скачет с тяжёлым топотом навстречу хозяину.
Но сквозь эти грозные могучие гулы пробилась задушевная песня свирелей, словно девичьи голоса.
И конь повелителя прошёл по устланному коврами мостику через ручей в грузные каменные ворота Прохладного сада.
Между тесными рядами голубых тополей по узкой дороге Тимур проехал к дворцу.
Большие четырёхугольные пруды, обрамленные белым мрамором, отражали густую синеву неба, а на воде плавали пунцовые яблоки.
Стая газелей пересекла дорожку, сверкнув белыми брюшками.
Огненные фазаны мелькнули в ярко-зелёной траве.
Тимур спустился с седла на руки подхвативших его слуг, и двое старых барласов, доживавших бурную жизнь в тишине этого сада, взяли повелителя под руки и бережно повели к высокому седалищу, осенённому ветвями могучих чинаров.
Он опёрся о подушку и оглядел сад.
От вековых деревьев кругом было много тени, но с севера сад был открыт ветрам, и туда, на север, с царского седалища открывался далёкий простор, до самого неба.
Тимур приметил, что далеко, в глубине этого простора, время от временя поблескивая сталью оружия, проходит большое войско.
«Нур-аддин повёл свой тюмень, — подумал Тимур, — рано вывел. Им приказано всю ночь идти. Устанут люди…»
Он поспешил отвести глаза от этой дали, чтоб другие не смотрели туда вслед за ним: не все столь зорки, как он; многие и не разглядят, кто это движется там в далёком далеке, а тем, что могут разглядеть, незачем туда вглядываться, — мало ли куда проходят войска; он один знает, куда им надо идти в этот день, когда сам он сел в тени Прохладного сада и просит гостей располагаться на большой круглой площадке, устланной плотными коврами и мягкими тюфячками.
Журчат и позвякивают струи водомётов. Гости молчат, не смея нарушить тишину сада, пока молчит хозяин. Шелестят на свежем ветерке деревья. Прокричал удивлённым голосом фазан.
— Отдыхайте! — сказал Тимур и, наломав лепёшку, начал пир.
Певец, подыгрывая себе на бубне, запел, скрытый кустами шиповника.
Из-за длинного ряда цветущих роз вышли мальчики и, хлопнув в ладоши, пошли плясать древнюю пляску, гибкие и лёгкие, улыбаясь гостям. А бубны то чётко отмеряли их шаг, то, гулко гудя, ободряли плясунов, то, замирая, чуть рокотали, словно выговаривали тайные слова.
Вдруг выскочили шуты в нелепых нарядах и, заспорив между собой, рассмешили гостей.
Несколько газелей, кем-то вспугнутых, промчались между пирующими по коврам и скрылись столь быстро, что некоторые из гостей переглянулись: «Не померещилось ли?»
В глубине сада, за деревьями, бухали барабаны и пели свирели. Улугбек, улучив время, пробрался туда.
Над поляной, окаймлённой алыми цветами шалфея, высоко протянулся тугой канат, и старик канатоходец легко шёл по своему тонкому, почти невидимому пути, словно по воздуху, вознося в небо тяжёлый пёстрый шест.
Неистовствовали свирели, ухал барабан, а старик шёл над головами гостей, следивших за каждым движением канатоходца, и вдруг:
— Ах! — дрогнули зрители, когда неприметным движением старик сбросил себя с каната, но не сорвался вниз, а только сел на канат верхом, крепко держа перед собой свой тяжёлый шест.
Улугбек прохаживался от поляны к поляне. Многие из почтенных гостей прогуливались с ним по саду.
На высоких ходулях плясали мальчики. Забавно вышагивали по земле их длинные палки, словно не мальчик наверху, а сами палки пляшут, ловко переходя между цветами; будто не мальчик ходулями, а эти разрисованные красные палки играют мальчиком, который наверху взмахивал руками и мерно постукивал, как кастаньетами, серыми камушками в красных неопрятных руках.
Факир морочил голову гостям, показывая всякие хитрости с мотком верёвок. То завязывал узелок и давал каждому проверить, крепко ли он завязан, а потом одним движением развязывал его. То разрезал протянутые верёвки и, похлопав по разрезу ладонями, показывал эти верёвки цельными, без следов разреза. То продёргивал две верёвки из рукава в рукав через халат и давал двоим гостям крепко держать за оба конца верёвок, а сам спокойно снимал с этих верёвок халат, и никто не мог понять, как это ему удавалось — снять халат, когда гости крепко держали оба конца верёвок в своих руках.
Никто не мог понять хитростей факира, но Улугбек подумал: «Надо это понять! Это очень надо понять: факир умеет, а дедушка этакого не умеет! Я научусь. Вот удивлю Ибрагима!»
Улугбек расхаживал по всему саду.
У боковых ворот, где помещалась стража, принимали горожан, вызванных сюда с базара. Прибывали ремесленники, купцы, разные люди, необходимые, чтобы гулянье в саду было весёлым.
Здесь сгружали всякую поклажу, привезённую с базара в сад. Всякие припасы и диковины. Когда всё это, разложенное на блюдах или на кожах, подаётся гостям, всё становится одинаковым, а здесь каждая корзина была полна чем-то неповторимым и занимательным.
Улугбек разглядывал, сколь красивы горные куропатки с их тонко прорисованным, как на китайских шелках, опереньем, с коралловыми ногами и клювами. Даже убитые, они были нарядны, уложенные рядами в круглых корзинах.
