Базар вторгся в сад. И сад замер — ни шума листвы, ни птичьих перекличек не стало слышно, сад наполнился возгласами купцов:
— Вот, вот! Китайский шёлк! Гляньте-ка! Аисты тут живые. Дохни на них, полетят. А попугаи-то как радуга! Ну и шелка!
— Гляньте-ка на мои булаты! От дамасских мастеров. Только что выкованы. Гнутся будто лоза! А чекан! А чернь!.. Насечка-то какова!..
— Плохо ли расшито? Седло кожаное, а будто ковровое. Кожа кожей расшита. Из Великого Булгара! Вчера привезены. Таких не бывало! Да и дождёшься ли таких!
На больших тиснёных кожах повара понесли горных козлов, запечённых целыми тушами.
Юноши, сгибаясь, по двое несли большие корчаги с густым, почти чёрным самаркандским мусалласом, который никто не называл вином, чтобы не было грехом пить его.
Тимур позвал гостей пировать.
Идя обратно к дворцу, он услышал певучий голос, излишне громкий в этом саду.
Он посмотрел в ту сторону и около кустистых смоковниц увидел Улугбека, которому что-то восхищённо повествовал историк Гияс-аддин.
Ещё пир был в разгаре, ещё полуденный зной не достиг глубин этого сада, когда Мухаммед-Султан прошёл к пирующему деду и, опустившись позади, негромко сказал:
— Шах-Мелик удостоверился: все тюмени стоят на предназначенных местах, дедушка.
Султан-Махмуд-хан, сидевший справа от Тимура, один слышал эти негромкие слова. Он с удивлением взглянул на повелителя:
— Поход, государь?
Тимур, объявлявший походы от имени хана, ничего не ответил ему, но громко сказал гостям:
— Близится время зноя и дневной молитвы. Помолимся, отдохнём.
— Аминь! — дружно ответили гости, поднимаясь.
Тимур ушёл во дворец.
Вскоре, шелестя шелками, перед ним предстала великая госпожа.
— Я тебя звал… — говорил ей Тимур, идя впереди в уединённые комнаты, — ты готовься, за всем пригляди. Чтобы всё было взято, что надо.
— Всех повезём?
— Может быть, долго проходим, надо всех взять.
Она не спросила, ни куда они пойдут, ни когда; она знала, он не скажет. Даже слова «поход» он не скажет.
Она ждала, чтобы он сам ответил на те вопросы, которых она не смела ему задать.
— Мальчиков повезёшь с учителями. Там сразу не найдётся учителей… Этого не бери, историка. Другого найдём. Этого в свою мадрасу возьми. Богословом. Её вот-вот тебе закончат, твою мадрасу, раньше могилки.
Великая госпожа промолчала.
— То-то! — кивнул он ей.
Она нехотя сказала:
— Историк Гияс-аддин старателен.
Тимуру не понравилось, что она защищает какого-то богослова, когда следовало объяснить, как это она ухитрилась опередить его на строительстве!
— Старание без толку бесполезно! — ответил ей.
Они сидели в прохладе, в полутёмной глубокой комнате, вдали от окон.
— Севин-бей поправляется? — спросил он.
— Успокоилась. Назад не спешит.
— Скажи ей, пускай у нас живёт. Незачем ей туда ехать. Этот сад отдам ей. Для Мираншаховой дочери насаждал, а его жена будет тут хозяйкой.
— Мираншах обидится.
— Не успеет.
Сарай-Мульк-ханым поняла: Тимур проговорился, поход пойдёт на запад, на Мираншаха.
Он опять сказал:
— Смотри, чтоб всё было готово. Ничего не забудь. Никого не обидь.
— Я распоряжусь.
— Пора. Распоряжайся.
Она поняла, что надо идти. Он сказал ей вслед:
— Тут, в саду, чтоб заметно не было. Обозы готовь, а сами все здесь оставайтесь.
— Я знаю.
Она ушла озабоченная: сад был полон гостей, жёны вельмож гостили на её половине сада. Они вникали во всё, расспрашивали обо всём, они могли заметить малейшую перемену в жизни гарема, если не остеречься.
Зной проходил. Снова веял прохладный ветерок со стороны гор.
Тимур опять пошёл но саду.
Разговаривая то с одними из гостей, то с другими, он проходил, останавливался, снова уходил под сень деревьев, появлялся на лужайках и в цветниках.
Возле роз он встретил старика; опрятного, благообразного, как богослов, но с кривым ножом в тёмных заскорузлых пальцах.
Тимур подошёл к своему садовнику, с которым не раз случалось разговаривать, когда задумывали разбивку нового сада.
Тимур заботился о великолепии своих садов. Он устраивал сады, иногда соединяя несколько старых и объединяя их единым замыслом. Так устроили этот сад, так устроили сад Диль-кушо и Вороний сад. Но и заново он приказывал насаждать сады. Этим летом, когда он возвращался из Индии, самаркандские садоводы приготовили ему новый сад, в Даргомской степи, и назвали этот сад Давлет-Абадом, Местопребыванием Властителя. Сюда пересадили множество взрослых деревьев, и степь накрылась тенью.
Ещё лет тридцать назад он велел построить себе дворец на каменистых, бесплодных Чупан-Атинских склонах, откуда открывался просторный вид на Самарканд. И на каменистой, бесплодной земле садоводы насадили вокруг дворца густой и пышный сад, прозванный Узорочьем Мира — Накши-Джехан.
У каждой из его жён были свои сады и дворцы в садах. Почти каждый год перед ним раскрывали двери нового сада.
Он строил загородные дворцы и окружал их садами, чётко разбитыми, прекрасными садами, где от ранней весны до осенних морозов, сменяя друг друга, цвели цветы.
Самаркандские садоводы умели пересаживать с места на место взрослые, плодоносящие деревья, и, перекочевав из одного сада в другой, эти деревья продолжали цвести и плодоносить, словно переезды для них столь же привычны, как и для их непоседливого хозяина.
Он приказывал из далёких походов перевозить в свои сады деревья, невиданные в Самарканде. Сажали растения, до него не росшие на этой земле, — сажали померанцы и лимоны, сахарный тростник и пальмы. Многие из них гибли зимой, но иные осваивались и росли.
И вот глава самаркандских садоводов, самый почтенный и самый искусный из них, — Шихаб-аддин Ахмад Заргаркаши, улыбаясь, показывал Тимуру новые розы:
— Я велел, государь, привезти их из Индии. Таких у нас было. Теперь будут.
— На здоровье! — одобрил Тимур.
И осмотрел плотную зелень низкорослых кустиков.
Около одного из четырёхугольных прудов стояли, беседуя, самаркандские учёные. Один из них, кланяясь с излишним усердием, объяснил:
— Мы затем здесь, государь, чтобы любоваться серебряными рыбами.
— С бoльшим основанием вы могли бы любоваться друг другом, ибо вашими просвещёнными трудами украшен мой Самарканд.
Все они склонили свои головы, увенчанные подобными облакам чалмами, в безмолвном ответе на лестные слова повелителя.
— Ваши дела, государь, столь велики, что в их сиянии меркнут все наши науки и добродетели.
— Однако об этих делах никто ещё не написал достойного сочинения.
— Нет достойной руки, чтобы передать всё величие ваших дел, государь.
— Ты историк? — взглянул Тимур на худощавого смуглого человека с небольшой узкой бородкой, плоско спускающейся на грудь.
Перед походом в Индию Тимуру представляли его среди других учёных Самарканда. У повелителя была хорошая память, — тех, кого он видел, он помнил всю жизнь.
— Мне лестно, государь, что своего слугу вы удостоили вспомнить.
— Но имя твоё я позабыл.
— Низам-аддин Шами.
— Я дам тебе книгу, которую надо опять написать. Надо написать проще. Ясным языком, чтобы каждому человеку всё было понятно.
— Это трудно, государь, — народ тёмен и…
— Если напишешь просто и ясно, прочтут многие; если туманно, не прочтёт никто, — строго перебил Тимур. — Но писать её надо так, чтобы учёные радовались красоте ясного слога. Я дам сочинение муллы, который писал о земле, думая о небесах. Поэтому земные дела ему показались мрачными. А надо видеть красоту земных дел, и тогда ясны станут все наши дела и всё величие земли, ибо её создал бог.
— Благодарствую, государь, за высокое доверие.
— Я дам тебе сочинение муллы, и, когда я пойду в поход, ты пойдёшь со мной, чтобы продолжать это сочинение.
Он ушёл, оставив учёных над рыбами, сверкавшими в голубой воде то серебром чешуи, то красными плавниками. Но как ни прекрасны были эти рыбы, учёные уже не смотрели на них: учёных озадачили слова Тимура:
«Писать, чтобы каждому было понятно…»
А они учились всю жизнь, изощрялись в различных толкованиях предметов, чтобы, лишь пройдя через все ступени познания, уже на склоне лет научиться понимать друг друга.
— Это трудно! — раздумывая, говорил Низам-аддин.
— Это невозможно! — сказал один из богословов. — Вы правильно изволили изложить свою мысль повелителю, сказав: «народ тёмен».
— Я понимаю повелителя, — ответил Низам-аддин, — народ тёмен, неграмотен, он не прочтёт этой книги. Никогда не прочтёт, ибо никогда не овладеет грамотой. Но каждый из грамотных людей должен и ныне и впредь читать о красоте подвигов Завоевателя Вселенной. Каждый из грамотных.
