Вытащил из кармана флакон и показал Колвенику. Тот поднял Марину над огненной бездной – я расслышал сквозь рев пламени ее отчаянный крик. Потом протянул навстречу мне раскрытую ладонь с длинными острыми когтями. Смысл пантомимы был ясен. Передо мной шла наверх ферма, как мост над огнем. Я двинулся к ней.
– Нет! Оскар, нет! – кричала Марина.
Не сводя глаз с узкой полосы металла, я двинулся вперед. Подметки дымились и разрушались на каждом шагу. Одежду срывал, зло жаля меня ожогами, пылающий ветер. Как циркач-эквилибрист, я бежал к Марине, а когда снова поднял от фермы глаза, увидел, что она сидит у основания шпиля, и мне показалось, что одна! Но нет – Колвеник просто спрятался за ней. Он снова поднял ее, как бы грозя мне сбросить ее вниз, и протянул когти. Я вынул флакон и повторил его жест: или флакон полетит вниз, или Марина будет отпущена. Я вспомнил слова Евы: «Он просто убьет вас обоих». Надо было усилить нажим, и быстро. Открыв флакон, я вылил несколько капель в огонь внизу. Колвеник швырнул Марину к подножию бронзовой статуи у шпиля и кинулся на меня. Флакон при этом вылетел у меня из рук, зеленая жидкость зашипела на металле. Когтистая лапа схватила флакон, когда в нем оставалось разве что несколько капель. Колвеник бешено сжал стеклянный сосуд в своем металлическом кулаке. Брызнули осколки. Последние капли изумрудного цвета слетели вниз, блеснув в пламени. Я заставил себя взглянуть в его лицо – черную воронку ненависти, которой не было предела, которая грозила поглотить весь мир. Мы с Мариной озирались, прижавшись друг к другу, не находя путей к спасению. Марина закрыла глаза и уткнулась мне в грудь. Закрыл глаза и я. Я не хотел видеть то, что приближалось к нам вместе с волной трупного запаха, не хотел знать, каким будет следующий миг. Я обнимал Марину.
Выстрел прогремел у меня над самым ухом, заглушив треск огня внизу. Разом открыв глаза, мы в изумлении смотрели, как Ева Иринова идет там, где только что прошел я, умело целясь в Колвеника. В его груди уже дымилась черная рана размером с кулак. Вторая пуля оторвала ему руку. Третья попала в плечо. Я потянул Марину в желании спрятаться за статую. Колвеник зашатался, оборачиваясь к Еве. Дама в черном шагала медленно и неотвратимо, целилась хладнокровно, попадала метко. Четвертый выстрел разворотил ему живот. Пятый, и последний снес верхнюю часть головы. Он упал на колени. И тут Ева, бросив револьвер вниз, кинулась к нему, обняла и, рыдая, кинула мне через плечо:
– Уводи отсюда девушку.
Она была права. Я провел Марину по той же ферме на карниз здания. Там огонь уже не так жег и был выход вниз. Обернувшись, мы увидели, как Ева, сжимая в объятиях, убаюкивая Михаила, рыдает над горящим театром. Их силуэт поглотило взметнувшееся пламя. Мне почудилось, что он уплыл вместе с дымом в утреннее небо Барселоны и растворился там навсегда.
На следующий день пожар в Большом Королевском театре был назван газетами самым разрушительным за всю историю города. Было много публикаций об истории здания, истории театра, о необходимости сохранять исчезающие памятники барселонской старины. Пепел гигантского пожара покрыл акваторию порта сизым налетом. Всю ночь на город падали черные хлопья. Фотографии, сделанные с горы Монжуик, напоминали иллюстрации к Аду Данте: огненный столб из горящего здания вздымался к самому небу. Новая тема возникла с предположением, что в заброшенном здании при пожаре погибли бездомные, там селившиеся. Никто не опознал два обуглившихся трупа, найденные на пожарище. Как верно сказала Ева Иринова, никто не знает, как далеко уходит правда. Она веет где хочет и не всегда дается людям.
Ни один журналист не вспомнил в связи с пожаром старую историю Евы и Михаила. Середина двадцатого века отошла в историю и уже никого не интересовала. В то утро мы с Мариной стояли у киоска на Рамбла, глядя на первую полосу «Вангуардии», кричавшую шапкой заголовка:
«БАРСЕЛОНА В ОГНЕ!»
Первые прохожие покупали газету, рассеянно интересуясь, что за пожар загрязнил прозрачное небо их города. Мы медленно, в изнеможении, двигались к площади Каталонии, а хлопья копоти падали на нас, как черные бабочки.
25
Сразу после пожара Барселону накрыла волна холода. Впервые за много лет на город лег снег – от порта до вершины Тибидабо. Мы отпраздновали Рождество втроем с Мариной и Германом – в молчании, в обмене уклончивыми взглядами. Марина решительно уклонялась от разговоров обо всем случившемся, как и вообще от моего общества. Она предпочитала запираться у себя в комнате. Наверное, писала. Я проводил время с Германом за нескончаемыми шахматными партиями у камина в большой гостиной. Смотрел на снег. Выжидал удобного случая остаться с Мариной наедине, а случай этот все никак не выпадал.
Герман делал вид, что ничего не замечает, и не уставал развлекать меня приятной беседой.
– Марина говорит, что вы хотите быть архитектором, правда, Оскар?
Я подтверждал это, уже не зная сам, правда ли это. Ночи у меня были плохие. Лежа часами без сна, я бесконечно прокручивал в памяти эпизоды пережитой нами драмы, пытаясь ее понять. Я гнал от себя мучительное видение сгорающих на моих глазах Евы Ириновой и Михаила Колвеника, а оно все возвращалось. Не раз и не два я хотел пойти к доктору Шелли и все ему рассказать, но я не мог набраться мужества. Мне даже представить было трудно, как я буду рассказывать ему об обстоятельствах смерти его названой дочери, Марии, ведь он так ее любил. Или о том, как именно окончил свое существование его лучший друг.
В последний день года стало так холодно, что вода в садовом фонтане замерзла. Я тоскливо считал дни, которые мне осталось провести с Мариной. В интернат надо было возвращаться уже совсем скоро. Новый год мы встретили втроем, при свечах, слушая звон колоколов над церковью на Пласа Сарья. Шел снег. Словно звезды решили вдруг все разом, без предупреждения, опуститься на город. В полночь мы подняли бокалы, шепотом пожелав друг другу счастья. Я искал глазами взгляд Марины, но она прятала лицо в тени. Весь вечер, страдая, я гадал, что такое сделал или сказал, чтобы заслужить столь жестокое наказание. Засыпая, я обостренно чувствовал присутствие Марины в соседней комнате. Спит она или нет? Мне в отчаянии представлялось, что ее от меня уносит все дальше и дальше какой-то неотвратимый поток. Я негромко стучал в стену, но напрасно – ответа не было.
Пришло время упаковывать вещи. Я написал прощальную записку Герману и Марине, в которой благодарил их за гостеприимство. Что-то, я так и не понял, что именно, испортилось, сломалось в наших отношениях. Боюсь, записка это ясно отразила. На рассвете я положил ее на кухонный стол и убрался восвояси. Уходя к воротам сада, я был уверен, что Марина смотрит на меня из окна, и даже помахал ей рукой, не зная точно, видит ли она это. Я уходил, оставляя черные следы на белом снегу. Улицы были совершенно пусты.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
