— Что я еще не излечился от страсти к госпоже Олимпии? Думай так, если хочешь, ты не нанесешь ущерба этой прекрасной женщине. Со своей стороны я теперь имею все основания не сомневаться, что был дураком и что она так ничего и не поняла в моей великой страсти. Однако не напоминай мне обо всех глупостях, которые я тебе написал, я их стыжусь и прошу тебя бросить их в огонь.
— Когда тебе будет угодно, — сказал Тьерре, кладя руку на ящик своего письменного стола.
— Хорошо, хорошо, ты сожжешь их потом! — сказал Флавьен, и слова его помешали Тьерре открыть ящик, придав его мыслям другое направление. — Я говорю серьезно: нельзя вести себя так глупо и расстраивать такую женитьбу!
— Нет, Флавьен, от этой женитьбы необходимо отказаться, — возразил Тьерре, — потому что я предвижу заботы и опасности, которых никогда не возместят мне все тщеславные удовольствия богатства.
— Ну, что ж! Откажись, но не так же глупо!
— В добрый час, я тебя слушаю!
— Ты не можешь дальше оставаться в фальшивом положении перед Дютертром. Дютертр, душевнейший и честнейший человек на свете, не должен ждать, чтобы ты попросил у него руки его дочери, независимо от того, знает ли он о том взбалмошном поступке, который она совершила ради тебя, или просто догадывается о вашей взаимной склонности. Как бы то ни было, ты обязан сделать формальное предложение, иначе ты рискуешь, что тебя будут презирать за то, что ты его не сделал. Формальный отказ родителей тебя, во всяком случае, оправдает. Если же твое предложение будет принято, то, право же, на худой конец не так уж плохо жениться на миллионе приданого и на девушке, которая ради тебя совершает безумства; не так уж часто это случается в холодном и унылом свете, в котором мы живем, и, признаться, мне очень жаль, что я не испытываю влечения к этой прелестной особе, ибо я был бы очень польщен, если бы меня так сильно любили.
— Именно потому, что я очень польщен, я и остерегаюсь любви, имеющей своим источником удовлетворенное тщеславие. Я страшно боюсь богатства и суетности; с ним человек проводит жизнь в сердечной нищете и умирает, обнищав рассудком.
Друзья продолжали беседовать на эту тему, и каждый упорно защищал свою точку зрения. Флавьен не придавал никакого значения самим деньгам, потому что их у него было сколько угодно; но он не понимал, как можно без них обойтись такому человеку, как Тьерре, который любит свет, и считал, что оказывает ему дружескую услугу, устраняя препятствия на его пути к богатству. Флавьен вполне серьезно предлагал взять на себя переговоры с Дютертром, поскольку ему и в голову не приходило, что Дютертр, которого он особенно любил за то, что ради него пожертвовал своей любовью к Олимпии, внезапно от него отдалился. Он не мог поверить в разговор, о котором ему рассказал Тьерре.
— Нет, нет, — говорил он, — вы плохо объяснились и плохо друг друга поняли. Ты неправильно взялся за это дело. Может быть, ты обидел его своим обычным для художника презрением к его богатству? Ему показалось, что ты приносишь себя в жертву, и его гордость возмутилась.
— В таком случае он должен был бы предложить мне дуэль. Я знаю, что он храбр; к тому же, хоть он и отец семейства, он почти так же молод, как я. Между тем я все еще его жду; право же, по-моему, он немножко сумасшедший. Бедной Эвелине было от кого это унаследовать.
— Нет, Дютертр не сумасшедший; я знаю, что он неспособен оттолкнуть такого человека, как ты, за то, что у него нет состояния. Я хочу опять взяться за это дело и возьмусь, что бы ты ни говорил. Если оно должно закончиться дуэлью, то деритесь, черт возьми, но не поглядывайте друг на друга как часовые с высоты своих башен. Кажется, я хорошо сделал, что приехал, хотя бы для того, чтобы быть твоим секундантом.
— Мой дорогой де Сож, ты лучший из всех друзей, какие у меня были, и я не могу простить себе, что недостаточно ценил тебя раньше. Поверь, я тебе глубоко благодарен, но знай — я боюсь твоего рвения и не хотел бы…
Пронзительный крик, раздавшийся где-то за стенами замка, перебил Тьерре; собеседники посмотрели друг на друга, прислушиваясь и спрашивая себя, не почудилось ли им это.
— Э, да уж не штучки ли это все той же дамы в маске? — сказал Флавьен, вставая с места и беря светильник. — Кто-то звал на помощь, это вне всякого сомнения.
— Нет, — сказал Тьерре, — это крик боли, что-то случилось, и, может быть, ближе от нас, чем кажется.
Они вышли из гостиной и направились к необитаемым комнатам, выходившим на фасадную сторону замка, потому что им казалось, что крик донесся оттуда. Тьерре, быть может, ведомый смутным инстинктом, хоть он и был за сто верст от того, чтобы предчувствовать истину, вошел в часовню и увидел на полу неподвижно распростертое тело.
— Так! Вор сломал себе шею, свалившись с высоты! — сказал он, измеряя взглядом расстояние от окна до пола, составлявшее девять футов.
— Мертв? — спросил Флавьен с той спокойной небрежностью, с какой относился ко всем событиям действительной жизни.
— Это ребенок, — сказал Тьерре, подходя к маленькому крестьянину, лица которого не было видно, ибо оно было повернуто к стене; но, подняв широкополую шляпу, скрывавшую это лицо, он, в свою очередь, пронзительно вскрикнул, увидев белокурые волосы и бледное лицо потерявшей сознание Эвелины. Они перенесли ее в гостиную, где она пришла в себя, с удивленным видом посмотрела вокруг, узнала Тьерре и улыбнулась.
— Вот видите, чему вы меня подвергаете! — сказала она. — Я расшиблась. И все ваша жестокая обидчивость! Еще одна размолвка — и я убьюсь насмерть.
Сказав это, она увидела Флавьена, которого сначала не заметила. Бледность ее сменилась краской смущения, и она закрыла лицо руками с целомудренным испугом, растрогавшим Флавьена, ибо он опять увидел робкую женщину в предприимчивой героине.
— Не сомневайтесь в моей порядочности, скромности, участии к вам, — сказал он. — Успокойтесь, мадемуазель, но, ради бога, скажите нам, вы ничего себе не повредили?
Тьерре не мог говорить; задыхаясь от испуга, благодарности и гнева, которые боролись в его душе, он не знал, следует ли ему ее проклинать или благодарить на коленях; но больше всего он, разумеется, боялся, не окажется ли ее падение опасным для жизни.
— Да, да, — сказал он наконец, трогая ее руки и плечи с тревогой, которая отводила всякую мысль о какой бы то ни было непочтительности, — вам, наверно, очень больно; ну, скажите, скажите скорее! Что с вами случилось?
— Право же, ничего, — сказала Эвелина, — просто у меня онемела нога; я ведь не упала, я просто спрыгнула, но там оказалось выше, чем я думала, и я испугалась.
— Но как вы сюда вошли? Что это за новое безумие? — сказал Тьерре, ободренный, но еще не успокоившийся.
— И вы еще меня спрашиваете! — сказала Эвелина с горьким упреком.
Флавьен увидел, что им необходимо объясниться, и из скромности потихоньку отошел в сторону, но Эвелина окликнула его.
— Господин де Сож, раз уж по воле провидения я вас тут встретила, окажите мне большую услугу: останьтесь с нами. Какими бы скучными ни были ссоры жениха и невесты, когда они оба одинаково безрассудны, примите на себя это бремя. Вы его друг; будьте и моим тоже. Будьте моим свидетелем, судьей, советчиком и, в случае надобности, адвокатом, прошу вас.
Флавьен, вернувшийся обратно при этих ласковых словах, почувствовал прилив дружеского расположения к Эвелине.
— С большой охотой! — сказал он. — Я ведь и вернулся сюда для того, чтобы вразумить этого скептика и помочь вашему соединению. Но прежде всего, милая барышня, выпейте что-нибудь, настойки флердоранжа, или эфира, или чего-нибудь в этом роде. Что принимают от падения, Тьерре? Она ведь бледна как смерть, бедная девочка. Нет ли здесь какого-нибудь лекарства на этот случай? Поищи, пожалуйста!
Тьерре открыл шкатулку с лекарствами, принадлежавшую канониссе, и достал оттуда нюхательные соли, которые в самом деле помогли Эвелине. Девушка рассказала, что с ней случилось. Все то, что она наблюдала издали, вблизи выглядело куда менее надежно. Осыпь была недостаточно высока; напротив, лестница оказалась гораздо длиннее, чем думала Эвелина. Но даже опасность расшибиться насмерть не заставила ее отступить, и, если не считать того, что кораблекрушение настигло ее в самом порту, она благополучно добралась до окна часовни. Но тут, когда лестницы уже не было у нее под ногами, она почувствовала головокружение; собрав последние силы, она протиснулась через амбразуру окна и соскочила вниз, не разобрав, какая тут высота. Ей удалось ловко спрыгнуть на ноги, и свой обморок она приписывала испугу и неожиданности — окно оказалось гораздо дальше от земли, чем она ожидала.
— Я даже не знала, что вскрикнула, — сказала она, — по-моему, я потеряла сознание до того, как упала.
— Но как же в таком случае вы знаете, что спрыгнули на ноги? — спросил Тьерре.
