— Я даже не знала, что вскрикнула, — сказала она, — по-моему, я потеряла сознание до того, как упала.
— Но как же в таком случае вы знаете, что спрыгнули на ноги? — спросил Тьерре.
— Мне кажется, я почувствовала страшную боль в ногах и тогда упала, больше ничего не ощущая и не помня, где нахожусь.
— Однако вам следовало бы проверить, — сказал Флавьен, — не поранены ли у вас ноги.
— Нет, нет, просто я окоченела и устала; позвольте мне минутку не шевелиться, и я отправлюсь в путь, потому что сейчас уже поздно, а я должна вернуться до света.
— Вернуться? — сказал Тьерре. — Ах, Эвелина, когда вас увлекает фантазия, вы прекрасно знаете, куда идете, но весьма мало заботитесь о возвращении. Вы, значит, пришли пешком, судя по тому, что эти уродливые башмаки промокли!
— Да, пешком и одна, — сказала Эвелина, вытаскивая пистолеты и кладя их на столик рядом с собой. — Теперь вы не скажете, что мои наперсники меня предадут.
— Одна, ночью! — вскричал Тьерре. — О сумасбродка! Трижды сумасбродка!
— Видите, как он признателен мне за то, чего ради него не сделала бы ни одна женщина! — сказала Эвелина Флавьену, ощущая его безмолвную поддержку. И, со скромностью истинного мужества, она рассказала, как добиралась сюда.
— Нет, что ни говори, это действительно великолепно! — сказал восхищенный Флавьен. — Вы — Жанна Ашетт, героиня давно минувших дней[44]. Знаете, будь в Вандее десять таких женщин, как вы, монархия была бы спасена[45]. Десять отважных, охваченных порывом женщин стоят тысячи мужчин, потому что при них мужчины никогда не падают духом и только и мечтают стать героями у них на глазах. Ну право же, Тьерре, хоть это и безрассудно, а все-таки великолепно! Немедленно встань на колени перед своей невестой! Завтра мы скажем ее родным все необходимые слова, и этим займусь я. Но сначала, дети мои, дайте мне слово вы оба, и я стану посланцем обеих сторон. Знаете, я по-отечески отношусь к вам, и, право, мне не терпится дать вам свое благословение. Никогда бы не подумал, что я способен на такие чувства!
Это мужественное и веселое отношение к жизни было очень симпатично Эвелине, но Тьерре с каждой минутой все больше страшился своей судьбы. Он целовал руку своей невесты так почтительно и холодно, что никакое внутреннее волнение не заставляло Эвелину отнять ее у него. В глубине этой любви, которую общество, судя по ее наружным проявлениям, сочло бы какой-то исступленной, все еще таился некий сердечный холод.
— Ну, хорошо, — сказала Эвелина, взглянув на циферблат, стрелки которого показывали три часа, — времени осталось мало. Скажите мне несколько добрых слов, господин Тьерре, потому что вы не говорите ничего, а между тем этот мой побег должен быть последним.
— Все, что он мог бы вам сказать, не стоит того, что он думает, — сказал Флавьен, обманутый волнением друга, — и если бы вы были так взволнованы, как он сейчас, вы тоже не могли бы говорить. Достаточно того, что он тут же, при вас даст мне слово.
— Да, дорогой Флавьен, я даю тебе это слово! — отвечал Тьерре, устыдившись собственной холодности. — Но помните, милая Эвелина, что я делаю для вас больше, чем вы когда-либо сможете сделать для меня. Чтобы оправдать ваше расположение, я почти наверняка иду на риск получить презрительный отказ от вашей семьи, а это самое чувствительное для меня оскорбление, и я тысячу раз клялся себе не искать руки богатой наследницы, чтобы не подвергаться ему.
— Вы сошли с ума, Тьерре, вы бредите! — сказала Эвелина. — Мой отец горячо желает нашего союза, он тревожится и огорчается оттого, что вы перестали к нам ездить, он даже сам поехал к вам, да не застал.
— Но он не написал мне и ничего не поручил мне передать.
— Неужели нужно, чтобы он сам предложил вам мою руку? Разве не вы должны просить ее?
Тьерре дословно повторил разговор, который произошел у него в лесу с Дютертром. Эвелина сказала, что готова поклясться: у Тьерре была галлюцинация слуха, и Дютертр понятия не имеет о ее первой поездке в Мон-Ревеш.
— По-моему, он на днях поссорился с Натали или получил дурные известия о своих делах. Вы увидели, что он печален, и устроили какую-то невообразимую путаницу, заговорив о моем приключении, о котором он и не подозревает. Но вы все еще сомневаетесь? Уверяю вас, вы совершенно неправы, и если вы завтра не придете разъяснить все это дело, я буду думать, что сегодня ночью шла сюда, рискуя стать добычей волков, и чуть не сломала себе шею, прыгая с высоты, ради человека, который знать меня не хочет.
— Я приеду! Приеду, не сомневайтесь! — вскричал Тьерре, воодушевленный надеждой, что если этот брак и будет для него несчастьем, то по крайней мере не станет оскорблением.
Он поцеловал обе ее руки с несколько большим жаром. Эвелина, успокоенная, взяла пистолеты, надвинула на лоб свою деревенскую шляпу и объявила, что пора уходить. Тьерре и Флавьен решили проводить ее до пюи-вердонского парка. Ночь была темная, и из дверей можно было выйти, не разбудив слуг.
Эвелина встала, побледнела как смерть, но все-таки сделала несколько шагов. Однако, несмотря на героическое мужество, которое она вложила в это простое действие, она не удержалась на ногах и упала бы, если бы Тьерре ее не подхватил.
— Ах, это невозможно, я погибла! — простонала Эвелина.
У нее была вывихнута нога. Уже целый час она терпела жестокую боль, но продолжала разговаривать и улыбаться, не обращая внимания на свои мучения. Однако когда она сделала сверхчеловеческое усилие и ступила на вывихнутую ногу, боль стала так нестерпима, что Эвелина снова потеряла сознание.
Судите сами, какое смущение, какой испуг овладели обоими молодыми людьми! Они не смели прикоснуться к Молодой девушке. Они не знали, чему приписать ее состояние. Прежде всего следовало привести ее в чувство. Это им удалось; тогда она сказала, что у нее, кажется, подвернута нога, но она лучше умрет, чем позволит им себя лечить. Флавьен решил позвать Манетту, Тьерре ему этого не позволил: Манетта не была ни любопытна, ни слишком наблюдательна, но зато была болтлива; как бы она ни старалась, но из-за своего возраста и привычки все рассказывать она никак не смогла бы сохранить все в тайне в течение целых суток. Жерве очень мало общался с посторонними, но так как он ничего не скрывал от жены, то результат был бы тот же.
— Сыщите мне Форже, — сказала Эвелина, для которой слуга не был мужчиной.
Несмотря на солидный возраст и серьезность Форже, мысль о том, чтобы позвать его к Эвелине и подвергнуться его суждению, была для Тьерре невыносима.
— Эвелина, — сказал он властно, — нет ничего неприличного в том, чтобы показать ногу мужчине, если нога сломана, а мужчина — врач. Я, правда, не врач, но я для вас нечто большее — я ваш будущий муж, и я сам сделаю вам перевязку.
Он вспомнил, что Манетта лечила всех окрестных больных неким целебным средством, рецепт которого ей завещала канонисса, и что в битком набитых буфетах, принадлежавших покойнице, имеется большой запас этого снадобья.
Серьезно, как врач, и целомудренно, как отец, Тьерре смочил лекарством бинты и перевязал опухшую и посиневшую ногу Эвелины, чтобы еще до вмешательства хирурга остановить воспаление. Потом молодую девушку, которой было так худо, что она не могла ступить без посторонней помощи, уложили на диван в гостиной, а хозяева в тревоге стали думать, что им делать.
Отправить Эвелину домой в единственном имевшемся в Мон-Ревеше тильбюри (Флавьен тотчас же отправил обратно наемную коляску, в которой приехал из Невера) было теперь невозможно. Своей попыткой встать на ноги Эвелина перетрудила больные связки и уже не могла сделать ни одного движения не вскрикнув. Как она перенесет поездку рысью в экипаже, в котором нельзя даже вытянуться? Притом тильбюри — открытый экипаж, а рассвет уже недалек. Крестьянский костюм позволит Эвелине остаться неузнанной в пути, но когда они приедут в Пюи-Вердон, солнце уже взойдет — как же им удастся вынести ее из тильбюри и препроводить к родителям, не посвящая в это событие весь дом?
— Первое, что надо сделать, — сказал Флавьен, стараясь казаться веселым, чтобы Эвелина не падала духом, — это найти хирурга. Назовите мне лучшего здешнего хирурга, Эвелина; Форже за ним поедет. Он увидит не вас, а только вашу ногу, а мы пригрозим, что пристрелим его, если он начнет рассказывать о случившемся.
— Да, да! — сказала Эвелина упавшим голосом. — Как в испанских романах. Но это невозможно; в окрестностях есть только знахари да наш домашний хирург, довольно опытный, но он узнает меня по голосу, если я хоть разок охну во время операции. Все это невозможно; надо мне найти способ вернуться в Пюи-Вердон, а там наш хирург будет меня лечить, не зная, где именно со мной произошел несчастный случай. Несколько часов ничего не значат. Я видела, как крестьяне ждут операции по целым дням, и никто из них от этого не умер. Ну, а я предпочитаю умереть, чем показываться здесь незнакомцам или встретить кого-нибудь на пути своего постыдного отступления. Безумства простительны, когда они удаются; те, что терпят неудачу, смешны и единодушно осуждаются всеми. Тьерре, если на следующий день после нашей свадьбы люди узнают, какие дьявольские штуки я проделывала ради вас, меня это нисколько не обеспокоит. Они будут удивляться, ужасаться; смеяться не будет никто. Но быть застигнутой здесь, на месте, — это ужасно. Говорю вам, я предпочитаю умереть: над мертвыми не смеются… Да, да, вы меня спрячете, вы похороните меня в каком-нибудь уголке… Друзья мои, как говорит ваш попугай, оставьте меня, я умираю!
