1910. Сентябрь
У Е.К. Мравиной
Мравина и колоратура —Это ль не синонимы и стиль?Догорела лампа. АбажураНе схранила выблеклая Джильда:Нет ни лампы, ни надлампника, — Всё сгорело…(Недосмотр неопытного рампника?…)Отчего так жутко-онемелоПоднялась навстречу мне она?И она ли это? Как больна! —Ничего от Мравиной. Тень тени.Ветка перееханной сирени,И бокал, извиненный до дна.
1913. Март
Ялта
Баронат
(мадригал)
В оперных театрах сказочных планет,Там, где все палаццо из пластов базальта,Там, где веет воздух бархатом контральто, —Лучшего сопрано, чем Ржевусска, нет.
И когда графиня, наведя лорнет,Нежит соловьисто, зал колоратуройИ со строго-мерной светскою бравуройРезвится по сцене в снежном парике, —
Точно одуванчик, пляшущий в реке,Точно кризантэма в трепетной руке, —Сколько восхищенья всюду: справа, слева!
Блещут от восторга серьги у гетер…— Да, это — графиня, — говорит партер,А балкон щебечет: «Это — королева!»
1910. Июнь
Тарковская
(сонет с кодою)
По подвигам, по рыцарским сердцам, —Змея, голубка, кошечка, романтик, —Она томилась с детства. В прейс-курантеСтереотипов нет ее мечтамНазванья и цены. К ее устамЛьнут ровные «заставки». Но — отстаньте! —Вот как-то не сказалось. В бриллиантеЕсть место электрическим огням.
О, внешний сверк на хрупости мизинца!Ты не привлек властительного принца:Поработитель медлил. И змея
В романтика и в кошечку с голубкойВонзала жало. Расцвела преступкой,От электричных ядов, — не моя!.. — Тарковская.
Веймарн
1918. Август
Монументальные пустяки
Прочтя рецензий тысяч двадцать,
Мне хочется поиздеваться.
Элиграф-экспромт1
Когда какой-нибудь там «критик»(Поганенький такой «поэт»)Из зависти твердит: «Смотрите,Ваш Игорь — миг, Ваш Игорь — бред;Он на безвременьи заметенИ то лишь наглостью своей» —Тогда я просто безответен:Так хорошо душе моей.
Не все ли мне равно — я генийИль заурядная бездарь,Когда я точно сад весеннийИ весь сплошная светозарь,Я улыбаюсь безмятежноУспехам, ругани — всему:Мое бессмертье неизбежно,И я спокоен потому.
2
Очаровательные темыМеня преследуют весь год.Но если я «большой» поэмыНе напишу вовек, пусть тот,Кто «где же твой Онегин?» ноет,Вчитается в ту «мелюзгу»,Какую я даю: «не стоит»Еще не значит: «не могу».В наш век все длительное немо,А современному умуВсе творчество мое — поэма,Какой не снилось никому.
3
Так много разных шалопаевВладеет «мастерски» стихом —Петров, Иванов, Николаев,Что стих становится грехом.Пусть угрожает мне «Удельной»Любой желающий болван:Как хорошо, что я — отдельный,Что Игорь я, а не Иван!
1914. Июнь
Эст-Тойла
Сувенир критике
Ах, поглядите-ка! Ах, посмотрите-ка!Какая глупая в России критика:Зло насмеялася над «Хабанерою»,Блеснув вульгарною своей манерою.
В сатире жалящей искала лирики,Своей бездарности спев панегирики.И не расслышала (иль то — политика?)Моей иронии глухая критика…
Осталось звонкими, как солнце, нотамиСмеяться автору над идиотамиДа приговаривать: «Ах, посмотрите-ка,Какая подлая в России критика!»
1910
Крымская трагикомедия
И потрясающих утопий
Мы ждем, как розовых слонов
Из меня
Я — эгофутурист. ВсероссноТвердят: он — первый, кто сказал,Что все былое — безвопросно,Чье имя наполняет зал.
Мои поэзы — в каждом доме,На хуторе и в шалаше.Я действен даже на паромеИ в каждой рядовой душе.
Я созерцаю — то из рубок,То из вагона, то в лесу,Как пьют «Громокипящий кубок» —Животворящую росу!
Всегда чуждаясь хулиганства,В последователях обрелЗавистливое самозванствоИ вот презрел их, как орел:
Вскрылил — и только. Голубело.Спокойно небо. ЗолотоПлеща, как гейзер, солнце пело.Так: что мне надо, стало то!
Я пел бессмертные поэзы,Воспламеняя солнце, свет,И облака — луны плерэзы —Рвал беззаботно — я, поэт.
Когда же мне надоедалаПокорствующая луна,Спускался я к горе Гудала,Пронзовывал ее до дна…
А то в певучей БордигереЯ впрыгивал лазурно в трам:Кондуктор, певший с КавальериПо вечерам, днем пел горам.
Бывал на полюсах, мечтаяПостроить дамбы к ним, не тоНа бригах долго. Вот прямаяБыла б дорога для авто!
Мне стало скучно в иностранах:Все так обыденно, все такМною ожиданно. В романах,В стихах, в мечтах — все «точно так».
Сказав планетам: «ПриготовьтеМне век», спустился я в Москве;Увидел парня в желтой кофте —Все закружилось в голове…
Он был отолпен. Как торговцы,Ругалась мыслевая часть,Другая — верно, желтокофтцы —К его ногам горлова пасть.
Я изумился. Все так дикоМне показалось. Это «он»Обрадовался мне до крика.«Не розовеющий ли слон?» —
Подумал я, в восторге млея,Обескураженный поэт.Толпа раздалась, как аллея.«Я. — Маяковский», — был ответ.
Увы, я не поверил гриму(Душа прибоем солона)…Как поводырь, повел по КрымуСтоль розовевшего слона.
И только где-то в смрадной КерчиЯ вдруг открыл, рассеяв сон,Что слон-то мой — из гуттаперчи,А следовательно — не слон.
Взорлило облегченно тело, —Вновь чувствую себя царем!Поэт! поэт! совсем не делоСтавать тебе поводырем.
С.-Петербург
21 января 1914
Поэза истребления
Меня взорвало это «кубо»,В котором все бездарно сплошь, —И я решительно и грубоЕму свой стих точу, как нож.
Гигантно недоразуменье, —Я не был никогда безлик:Да, Пушкин стар для современья,Но Пушкин — Пушкински велик!
И я, придя к нему на смену,Его благоговейно чту:Как он — Татьяну, я МадлэнуУпорно возвожу в Мечту…
Меж тем как все поэзодедьцы,И с ними доблестный Парнас,Смотря, как наглые пришельцы —О, Хам Пришедший! — прут на нас,
Молчат в волшбе оцепенений,Не находя ударных слов,Я, среди них единый гений,Сказать свое уже готов:
Позор стране, поднявшей шумыВкруг шарлатанов и шутов!Ослы на лбах, «пьеро»-костюмыИ стихотомы… без стихов!
Позор стране, дрожащей смехомНад вырожденьем! Дайте слезТому, кто приравнял к утехамПризывы в смерть! в свинью! в навоз!
Позор стране, встречавшей «ржаньем»Глумленье надо всем святым,Былым своим очарованьемИ над величием своим!
Я предлагаю: неотложноОпомниться! И твердо впредьПсевдоноваторов — острожноИль игнорирно — но презреть!
Для ободрения ж народа,Который впал в угрозный сплин,Не Лермонтова — «с парохода»,А бурлюков — на Сахалин!
Они — возможники событий,Где символом всех прав — кастет…Послушайте меня! поймите! —Их от сегодня больше нет.
1914. Февраль. С. -Петербург
