Но часовой в кузов не заглянул. Машина только приостановилась в воротах и стала заворачивать куда-то влево. Иван осторожно выглянул, увидел, что машина задом подъезжает к высокому штабелю ящиков. Возле них стояли четверо солдат, дожидались разгрузки.
Все. Теперь оставалось только ждать, когда солдаты откинут борт. Но борт не открывался, солдаты гундосили рядом, возле самого уха, то ли разговаривали, то ли ругались. А в нем все туже натягивалось что-то, будто сам он был взведенным взрывателем, и приходилось изо всех сил сдерживать себя. В голове стучало так, будто кто-то часто, с оттяжкой, бил по ней молотком.
Как ни ждал, а вздрогнул, когда загрохотал борт. Прежде чем он отвалился, Иван перебросил через борт гранату. Снаружи заорали. Но тут под кузовом грохнуло, Иван вскочил в рост, одну за другой швырнул бутылки в глубину штабеля снарядных ящиков, перехватив автомат, ударил по бегущим к нему фигурам. Спрыгнув на землю, еще дал очередь по машине, по бензобаку…
Отдаленный, ни на что не похожий гром прокатился над истерзанной землей, метнулся эхом от гор. Неподалеку загундосили немецкие голоса, взметнулись сразу несколько ракет, и Преловский вжался в грязь. «Ни с чем не спутаешь», — вспомнились слова. Теперь он понял, куда пошел Иван, и похолодел, ужаснулся за него. И заплакал беззвучно, сам не понимая, что плачет, думая, что это вода от луж, от дождя. Будто въяве вырисовалось перед ним лицо Ивана — широкий раскид бровей, широкий нос, широкие усы. И глаза вспомнил, суженные а какие-то слишком спокойные для того, что творилось вокруг. А что творилось вокруг? Были волны, крики, отдаленные выстрелы. Да это ж там было, в море, когда тонул. Те же усы, те же глаза, Как он мог забыть? И тот, погибший из-за него, разведчик Степан говорил: Вани Козлова поговорка — «мы таковские». Как мог забыть?!
Хотелось вскочить и бежать напрямую, ни на что на обращая внимания. Удерживала мысль о планшетке. Тонкая кожаная папочка с картой внутри была его спасательным кругом, не давала расслабиться. Шинель, когда падал, задралась к самому лицу, и теперь он в горечи грыз через сукно какой-то камень, неестественно круглый и гладкий, похожий на морскую гальку.
И вдруг как ударяло: часы! Вспомнил, как тогда, перед передачей, сунул их в карман, вспомнил, как ошаривали его чужие руки, выворачивали карманы. Неужто уцелели? Забыв, что тут, под носом у немцев, не следует шевелиться, он подсунул под себя руку, нащупал карман, а там другой, потайной, вынул часы. Они шли, светящиеся стрелки показывали половину пятого.
«Эх, Иван!» — вздохнул он и снова почувствовал, как потекло по щекам.
Что-то случилось с ним в эту минуту: голова прояснилась, всякая боязнь прошла. И если несколько минут назад со страхом думал, как дойти, то теперь был уверен: дойдет! И как погасли ракеты, встал и пошел напрямую, не думая ни о пулях, ни о минах, натыканных сплошь в эту землю.
И вдруг провалился куда-то, сильно ударившись о твердое боком, головой…
Сознание ныряло — то тяжело выплывало на поверхность, и тогда он слышал голоса, го проваливалось во тьму, в небытие. Чувствовал, что его куда-то несут, но не так, как прошлой ночью, несут, совсем иначе.
— Это же политрук из политотдела, я знаю его…
«Кто это оказал? Кому оказал?..»
Сознание возвращалось так же, рывками. Когда отвалила муть от глаз, он разглядел, что уже совсем светло и лежит он на чьей-то шинели — тепло снизу, — и рядом сидит на камне боец в телогрейке, форсисто расстегнутой на груди. В вырезе — полоски тельняшки.
Преловский схватился за бок: планшетка была на месте.
— Чего дергаешься? — спросил боец.
— Где я?
— Да тута, где же еще. Пошли докладывать о тебе. Спрашивать пошли, куда девать: в госпиталь али к особистам.
— В штаб надо.
— В штаб так в штаб. Чего тебя носит по нейтралке? Свалился на меня, как боров.
— Извини.
Боец удивленно посмотрел на него, улыбнулся:
— Ничо, перетерпим, мы таковские.
— Что ты сказал?
— Ничего не сказал, — испугался боец. — Матюкнулся разве, так чего такого? Вон как двинул сапожищем-то, бухнулся, не разбираясь.
— Ты сказал: «мы таковские».
— Ну?
— Ты давно в обороне?
— А чего? Третий месяц.
— На корабле сюда?
— А то как?
— Тонул?
— Ну.
— Меня не помнишь?
Боец наклонился. Широкие брови, усы, все, как тогда. Или забыл? Все на одно лицо.
— Не, не помню.
— А, ладно. На вот, держи.
Он выпростал руку, вынул часы.
— Чего, трофей? Ну, спасибо! Другой раз пойдешь, можешь опять на меня бухаться, я согласный…
Снова дождь пошел. Или это слезы на щеках? Преловский смотрел, как по-детски радуется боец, рассматривая часы, и думал о себе, как о ком-то постороннем. Вот, дескать, слаб стал мужик, совсем сдал, чуть что — слезы. А может, это не так уж и дурно — переживать да сопереживать? Может, человеческое в человеке как раз этим и проявляется?..
Думал и никак не мог определить свое отношение к этому невесть откуда взявшемуся в нем новому качеству.
Илья Рясной
ПОСЛЕДНЯЯ ВЕРСИЯ
Повесть
Большинство документов Субботин привык печатать на машинке сам. В первое время, исписывая листы своим неразборчивым почерком, он тут же относил их машинистке, а та постоянно жаловалась, что ничего не может разобрать. Кончилось тем, что через полгода работы ему чуть не сняли голову, когда из народного суда вернулось на дополнительное расследование дело о хищениях из военторга. Машинистка, перепечатывая длиннющее обвинительное заключение, в котором была уйма эпизодов, один из них пропустила, а в другом кое-что перепутала. Субботин же из-за нехватки времени заключение как следует не прочитал и отослал дело в суд. После этого конфуза он разорился на двести рублей — купил красивую, почти плоскую югославскую пишущую машинку и сам строчил на ней теперь с изрядной скоростью. Во всяком случае, быстрее, чем машинистка.
Субботин снял со шкафа машинку и поставил на стол. Потом вынул из стола тетрадь с планом по группе дел. Итак, что у него на сегодня? По аварии в десять будут люди, нужно их допросить. По Ваничеву нужно разослать постановления о розыске в места, где он может появиться. Личность вредная. Командир роты с первых дней чувствовал, что сей необразцовый солдат что-нибудь да учудит, и вот пожалуйста — сбежал. Субботин знал эту категорию преступников прекрасно. Разгильдяи, потрясающе безответственные, они думают лишь о своих сиюминутных интересах и желаниях, чаще всего до безобразия примитивных. Поведение их обычно строится по следующей схеме: в голову ударяет мысль, например, пойти выпить или съездить поинтимничать с дамой сердца. О последствиях и дум никаких не возникает, дальше настоящего момента разум их проникнуть не в состоянии. Уходят они из части, не думая ни о чем, потом понимают, чем все это может кончиться, боятся возвращаться, и самоволка перерастает в дезертирство.
