Я боюсь, боюсь, боюсь Ленинграда — встречи с самым большим горем — известием о смерти Юры. Тогда уж совсем все пропало. У меня еще надежды, — пока он жив — что что-то спасется из нашей жизни — что он сможет, сумеет — что-то сделать, — я говорю о прошлом, о творчестве, о посмертной памяти нашей… если он меня не увидит, он будет вспоминать во мне большую свою любовь.
21 мая. Среда.
<…>
…Смотрю на Юрочкин (мой) портрет в черно-белом пальто с темными волосами{341}. Если бы у меня были деньги, я бы выкрасилась в черный цвет, как бабушка Михаила Алексеевича (после 40 лет). Она еще перешла из католичества в православие (надоела исповедь).
Смешная кулинарная книга <18>64 г. у Вали Пономаревой. Невозможные рецепты! Горы яиц и все варят в вине… <…>
24 мая. Суббота. Ночь.
Во сне (под пятницу) — я была чем-то вроде полководца — а до того, под четверг — любовно говорила с каким-то интересным директором, сидя в чудном «европейском» кресле. Сегодня — какая-то толпа (женская); потом слухи, что Берэ сшила себе очень дорогое коричн<евое> платье, а потом, что она же покончила с собой.
Смотрела (вчера) «Солистку балета». Приятно видеть невскую воду и окна нашей школы, но картина плохая; хотя Наташа{342} мила, несмотря на некрасивость, — очень хорошо и естественно говорит.
Опять встретила (днем) Полонского, посплетничали.
По Би-би-си — о лейбористских дебатах. Как отнеслись бы Мих<аил> Ал<ексеевич> и Юра к гениальной (по-моему) балетной музыке Хачатуряна? <…>
Пропал Черный. Очень я любила этого пса. Пожалуй, больше всех здесь.
27 мая.
<…>
Все смотрю Юрины и мои рисунки. «Перед смертью»… смерть стала уже конкретностью; а жизнь отхлынула совсем…
28 мая.
Сегодня во сне мама, ленинградские друзья, весело улыбающийся Алексей Алексеевич{343} с большим букетом, еще какой-то незнакомый, любящий меня человек; а после Черный, кот<орый> бросается ко мне, и я его глажу и обнимаю, хотя у него шерсть в пыли.
Черного нашли зарезанным во дворе Горсовета. Он уже разлагался, а шкуру забрала какая-то сторожиха. Вероятно, его убили в ту же ночь, когда обокрали 21 магазин. Это была его территория. Никогда больше не увижу милую собаку, которая так громко и радостно лаяла, видя меня на улице, и мчалась навстречу… <…> Я ее очень любила. Да, все погибли: Женя, Гвидон, Бемби и Черный. Бедные мои звери…
Очень холодно. Вчера был 31 год моей первой встречи с Гумилёвым. Би-би-си описывает лейбористские конференции и выставки цветов.
29 мая.
Все еще стоит и киснет еда для Черного. Я не сержусь на других собак за то, что они живы и бегают; я их жалею; но внутри что-то оторвалось, большая брешь… еще недавно Черный лежал на земле, у крыльца, на солнце, вытянув свои лапы. Смерть останется тайной. Юра сказал после похорон Блока: «Теперь началась легенда…» Легенда… Илиада… Брехня?!
В журналах о смерти Ив<ана> Ив<ановича> Соллертинского (уже давно), — но я не знала.
Мих<аил> Ал<ексеевич> осуждал меня за пристрастие к Солл<ертинскому> и Мовшензону. Он говорил, что это люди, которые всегда хотят быть в курсе всего, и им лестно поддерживать хвалебные разговоры знающих людей о ком угодно и потом передавать комплименты.
Но я была очень довольна слышать похвалы от авторитетов и сохранила благодарную память о людях, сделавших мне удовольствие. Мне и во сне приснился Солл<ертинский>, а еще — я забыла — но что-то интересное!
Странно, что Ал<ексей> Ал<ексеевич> мне снился часто (и снится) одновременно с собаками. Он был настоящим другом. Если бы «не перебил» дороги некрасивый Б<ахрушин>{344}, может быть, я бы влюбилась в Ал<ексея> Ал<ексеевича>.
Куда девался его силуэт с меня{345}? Я была очень мила на силуэте, похожа на мою любимую прусскую королеву Луизу. Ал<ексей> Ал<ексеевич> тоже никогда не сказал ни одного слова, не сделал ни одного жеста или поступка, хоть слегка неприятного мне. Как я помню его скользяще-размашистые движения навстречу, его громадный букет гладиолусов (я люблю эти цветы без запаха), его всегда интересный разговор.
Пожалуй, я немного «заделась» его насмешками над Рыбаковым, но, с др<угой> стороны, и не обиделась, п<отому> ч<то> усмотрела в насмешках оттенок ревности.
Очень стало холодно. Вчера купили водки к обеду; но денег совсем нет. Маруся все снимает с книжки.
Да, в музык<альном> журнале (за <19>46 г.) упоминается фамилия Б<ахрушина>, на каком-то обсуждении. Значит, жив. Как будто и его я видала во сне сегодня.
Очень хорошая статья Сергея Прокофьева, умная и веселая. И сам он мил чрезвычайно, хотя стал совсем старым и некрасивым. А у гения — Хачатуряна очень незначительное лицо на карточках.
…Что, я умерла уже? И это сейчас и есть «весна после смерти»?..
31 мая. Суббота.
Вчера во сне было что-то неинтересное, здешние люди… <…> — было и хорошее, — «нездешнее». Я держала на руках мал<енькую> собачку с волнистой шерстью. Поезда, вечера, платформы… Разные времена года — как в музыкальных картинках. И он — мой любимый. Он взял меня на руки, поднял высоко… Так меня в юности носили всегда на руках любившие меня — да и не любившие, а просто так; я была легкая. В школе на мне мальчики учились носить.
…Все прошлое. Счастья не было, но были радости. Теперь нет ничего, и не будет ничего.
Завтра Троицын День. Вот и кончается Весна. Погода ужасная: холодно и проливной дождь.
Я чего-то вспомнила свои стихи. Почти ничего не помню…
«Мы как толпа на сборе винограда —Наш древний зной…»
«И тополей стройные пальмы,Такой красивый, узкий ряд…Орнаменты на башнях АльмыО Вас, далеком, говорят.Где сны Эллады и Востока,Чаруя всех, переплелись,Мечты о Вас, по воле рока,В душе, как птицы, пронеслись» (о Никсе).
«Играли на роялиХоралы надменные старого Баха».
«И что-то в этот миг как будто раскололось,И новая зажглась и взволновала тема…„Приду“ ответила на вкрадчивый я голос,На голос бархатный — его — <нрзб>»(о Лёне{346}).
«Все повторяется на свете,Я очень радостно отмечу:Я вновь услышу о поэте,А м<ожет> б<ыть>, его я встречу…Ведь надо следовать примеруБогов и вечно-юных граций?Играю резвую Неэру{347},И вы мой пламенный Гораций»(о Гумилёве).
«…Не жизнь, а странствие по сказке.Китай, Неаполь и Версаль.А на лицо надеты маски:То страсть, то ревность, то печаль».
«Словно в заросли малинника,Я в любовь твою вошла…»
«Его любила я в серебряном апреле,И вспоминаю я в червонном сентябре…»(о Коле{348})
«В столице северной свирепствовал январь,Помощник яростный бушующих ветров.И я, как некогда бездомная Агарь,Беззвучно таяла…»
«Она войдет в твою палатку, Авраам —Открылась Библия на пагубных словах».
Это Гумилёв гадал обо мне по Библии, и такая вышла фраза. И после он сжег мое единственное злое письмо. Это было в Вогезах{349}.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
