Это Гумилёв гадал обо мне по Библии, и такая вышла фраза. И после он сжег мое единственное злое письмо. Это было в Вогезах{349}.
«Имя одно при крещеньиИм нарекли; золотое,Твердое —? имя —Мне на вечерней молитве,Как <нрзб>, поминать…»«Вернутся тогда кораблиИз дальних, весенних стран.И ты из чужой землиВернешься в родимый стан.Ты путь свой направишь к ней…О, радость нежданных встреч!А мне — весь остаток днейТоску по тебе беречь».«Лишь смуглый юноша, чья прелесть ядовита…»{350}
Все очень давно.
<…>
2 июня. Понедельник.
Духов день. Вчера видела во сне Березарка — но у него было не его <лицо> (м. б., довольно красивое, но обрюзгшее и дегенеративное лицо, а хорошее и некрасивое лицо Щукина, на кот<орого> он немного похож). Сегодня — Радловых, Анну и Сергея, за столом; после Анна давала мне объяснения по поводу моих книг, бывших у нее, — они не пропали, а где-то замурованы; она мне показала фотографию с коридорами, вроде публичной би<блиоте>ки, где они должны быть. <…>
6 июня. Пятница.
Письмо от Ек<атерины> Конст<антиновны>. Вчера во сне улица, вроде Саперного, но проще и «дачнее», дом; вдали консерватория; толпы женщин… <…>
Ходили с Мар<усей> на «Золушку»{351}. В хронике Монтгомери. Оч<ень> мил принц. Декорация Акимова, текст Евг<ения> Шварца — Антон говорил, что я ему очень нравилась когда-то. Увы! Он нагадал мне счастливую жизнь!
Ек<атерина> К<онстантиновна> пишет о Радловых: они живы, хотя Анна очень плоха{352}. Их видала Ольга (?). Марина{353} жива! Маленькая моя! Она нашла свою мать. Как дика жизнь! Эта мать бросила ребенка — Маришу и теперь подбирает взрослую женщину.
<…>
Е<катерина> К<онстантиновна> советует мне вернуться. Она была в Л<енингра>де. Видела Ахматову, Глебову, Люшу{354}. У Ек<атерины> были романы. Еще в прошлом году… И преданность Всеволода безгранична.
Ек<атерина> плачет о молодости. Господи! Это главное в жизни — молодость, которую гадили, коверкали, отравляли. И которой больше нет…
…Ночь. Дождь идет. Ольга Агеева оказалась мерзавкой. Вал. Мол. умирает. Голлербах исчез с лица земли{355}. А Лев Льв<ович> «в чинах»{356}.
<…>
15 июня. Воскресенье.
<…>
Когда доходит до ссор, особенно чувствуешь свое одиночество. Получит ли Е<катерина> Н<иколаевна>{357} мое письмо? Хотя она немного старше меня, у нее есть связи с жизнью — из-за Алексея — а у меня никакой. Впрочем, это как раз наименее меня печалит (отсутствие детей). Я не вижу ни счастья, ни даже утешения в детях — мне в другое существо не переключиться, это не «моя судьба». Из всех знакомых людей на земле самая непонятная и чуждая мне бестужевская Воронова.
16 июня. Понедельник.
Переписываю рецепты оладьев. По Би-би-си о голубых диких гиацинтах на пути к Оксфорду и смешные описания девиц из Рус<ского> Клуба.
У нас жизнь тяжелая, как у шахтеров в петровские времена. <…>
24 июня.
<…> Письмо от Екатерины Николаевны. Бедная! Ея судьба ужасна!{358} Почти все мои работы погибли безвозвратно, но я хоть рада, что она оказалась не дурной. <…>
25 июня. Ночь.
Пришла с вечера Антона Шварца. Моя маленькая Марина{359} в Париже! А Серг<ей> Эрн<естович> не в Москве, а в лагере{360}, Ольга стала работать администратором, а Евгения{361} перевели на немецкий и ставят в Германии. У Володи Ч. умерла жена. И про бедного Введенского верно{362}.
…Антон был со мной очень ласков и почтителен, наговорил комплиментов и великолепно читал «Шампанское» Чехова, «Незнакомку» и «Королеву Британии» (это мой заказ). Но З. вел себя по-дурацки, я пришла в ужас.
А Полонский по дороге устроил мне сцену при всех. Это очень нелепо тоже, разве он не понимает, что З. мне только мешал? Юрочка мой! Вот, судьба Марины как из мелодрамы, а у меня — серость дыма…
1947 г. Свердловск. Каменск. 29 м<арта> <1947>.
Завтра день именин Ал<ексея> Ал<ексеевича>{363}. «Алексей — с гор вода»{364}. Всегда вспоминаю. Ночь. Суббота. Стала нездорова с 27 на 28. Под пятн<ицу> снов не помню.
Ходила смотреть «Dir Frau meine traume»[148], где играет вовсе не Ева Браун, а Марика Рокк. Сенсация! Мне лично безумно нравится испанский танец. Ругают Пастернака. <…>. Тает. «И только madame никак не может вспомнить свою собственную смерть»… <…>
30 марта. Воскресенье. Вечер.
Да! «Никак не может вспомнить…» М<ихаил> Ал<ексеевич> заплакал, когда я прочла ему записанный сон: и Всеволод Петров тоже. Говорят, на Украине большой голод. В Англии всякие ужасы после наводнений, хотя все на месте — и дерби <sic! — Н. П. >, и выставки, и балеты.
У Над<ежды> Павлович в стихах весьма нелестные строчки о Гумилёве… но, как ни странно, напечатано все же — ведь его фамилия одна должна нагонять страх. А какие чудесные строки его памяти у Багрицкого!{365} Я за них полюбила Багрицкого. <…>
4 апреля. Пятница.
<…>
Это плохо, что я так умею мечтать, что это по силе заменяет гашиш, эфир, опиум. Если бы я это претворила в искусстве, как в дни моего рисования! — есть ли связь с мертвыми? Или я не стою, чтобы мне помогли?
А с живыми? Юра, верно, перестал меня любить, если он жив. Я не чувствую его помощи, его руководящей и спасительной силы. Верно, он отрекся от меня после моего романа с Зинкой. Стоило падать так низко! И я ведь что-то переживала — как-то его и любила. Но это такой ужас — одиночество — цепляешься за соломинку — ведь бедный Зинка — именно соломинка — глупый и слабый, самовлюбленный и беззащитный. Я его не кляну — это моя собственная вина, моя глупая слабость. Я удерживалась от Володи{366}, от Бахрушина — а тут не сумела. Если бы Юра знал все точно, он бы простил. Это гораздо меньше, чем Этот. Этого я люблю, как любят счастье. А по Би-би-си об очередной речи Де Голля, к которому во Франции относятся так почтительно.
13 апр. Пасха.
Живите, Юрочка мой! А я…
Стало очень холодно. В четверг, «алым ударит в ставни»{367}, было теплым-тепло, весеннее солнце. В пятницу стала портиться погода. Едва набрали денег на Пасху. Маруся купила «Чудо», а печь нечего. <…>
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
