– Ты принял решение, как с ними поступить?
– Да.
Лукулл провел ладонью по горлу, вопросительно взирая на императора.
– Нет, к чему такие бессмысленные расходы. Пусть отправляются с Базиллом. Из всего следует извлекать пользу, а от мертвого какая польза? Пусть служат. Ты говорил, при Лекте они хорошо бились.
– Так мне передали. Марианец в претории... Не слишком ли опрометчиво?
– В претории ему нечего делать. У меня своих трибунов достаточно. Пойдет центурионом.
– Не согласится.
– Тогда закую в кандалы, как мятежника. Не хватало еще с ним нянчиться. Некоторых моих центурионов следует повысить, заменить погибших отличившимися солдатами. Твой марианец будет одной из таких замен. Командный опыт есть, служит не первый год.
– Твое право, Луций Корнелий, хотя, мне кажется, ты запускаешь лису в курятник.
– Посмотрим на его реакцию. Возможно, она подскажет, как поступить с Фимбрией. Вернее, не с ним самим, этому негодяю я обязательно постараюсь свернуть шею. С его солдатами.
Квинт сразу понял, что перед ним патриций знатного рода. Лощеный и важный. Деревенщина Север всегда подсознательно сторонился сенаторских сынков, изрядно насмотревшись на них еще в Испании. Гонором, не подтвержденным заслугами, они резко отличались от всадников, хотя и среди тех встречались любители расставлять окружающих по количеству сестерциев в кошельках. А тут к доходам следует присовокупить еще и родовитость. К сожалению, она не добавляла ума, что нередко приводило в прошлом к военным катастрофам, когда такой вот бестолковый, но невероятно самонадеянный мальчишка получал под свою руку целый легион.
Этот сулланец мальчишкой не был. Немногим старше Квинта, но запас высокомерия такой, словно уже дорос до консульских лет[84]. Войдя в палатку, выделенную марианцам, он остановился и долго, не говоря ни слова, скользил ледяным взглядом по лицам присутствующих.
– Смотрит на нас, как на говно, – с усмешкой шепнул Квинту Барбат.
Легионеры отдыхали. Лапа и еще двое где-то шлялись по лагерю. Север и Барбат, сидевшие на колющемся соломой тюфяке, в четыре руки чинили рваную кольчугу. Фракиец Реметалк, прошедший с ними через все испытания, держал перед их лицами масляный светильник: снаружи уже сгущались сумерки.
Трибун молчал, оглядывая контуберний. Север, изучающе провел взглядом по его фигуре с ног до головы, нехотя поднялся и вытянулся перед сулланцем.
– Мое имя Клавдий Пульхр Глабр, трибун Второго Победоносного, – наконец соизволил представиться сулланец.
– Квинт Север, префект конницы не менее победоносных легионов Гая Фимбрии.
– Бывший префект.
– Меня никто не освобождал от этой должности.
– Луций Корнелий Сулла, император, освобождает тебя, марианец.
– Уважаемый, не называл бы ты меня марианцем, мы тут все порядком подустали от этого.
– Вот как? Пришла зима и заяц решил сменить шкуру?
– На что ты намекаешь, Клавдий Глабр?
Трибун не удостоил Квинта ответом на этот вопрос.
– Сулла прощает тебя, марианец и дарует тебе возможность принести пользу Риму. Искупить измену кровью.
"Где-то я уже такое слышал. Совсем недавно. Они других слов не знают, что ли?"
– Прощает? Искупить измену? Ты не ошибся палаткой, уважаемый?
– Ты отказываешься? Другого предложения не будет.
– Ты еще ничего не предложил.
– Тебе предоставляется возможность встать под знамя Орла...
– ...уже под ним стою.
– ...в должности центуриона шестой центурии десятой когорты Второго Победоносного легиона.
"О, как. Шестая центурия десятой когорты. Младший крайний[85]. С другой стороны, могло быть хуже".
– Сулла предлагает мне стать центурионом?
– Не предлагает, а сообщает о своем решении.
– Понятно. Есть какие-то варианты?
– Разумеется. Ты можешь отказаться, тогда мы будем считать тебя военнопленным.
"То есть, вариантов нет".
– Согласен. А мои люди?
– Заберешь их к себе. Делай с ними, что хочешь, ставь на любые должности в пределах своей центурии. Снаряжение получишь у квестора. Мы выступаем послезавтра. Поторопись с приемом дел у опциона, он сейчас исполняет обязанности командира твоей центурии. Предыдущий пал смертью храбрых при Орхомене.
– Куда мы выступаем?
– Во Фракию, центурион.
Глабр повернулся и вышел из палатки.
– Улке мука[86], – процедил Реметалк.
– Что ты сказал? – спросил Квинт.
Фракиец не ответил.
Ночью прошел дождь, а на рассвете все окрестные низины заволокло туманом. Даже в лагере, стоящем на возвышении, видимость была шагов на тридцать, не больше.
Квинт вылез из палатки, зябко поеживаясь. Осень. Нынешней осенью ему исполнится двадцать шесть. Восемь лет из них он провел в армии. Были войны, были походы, но ни один год, из прошедших, не оставил в его жизни столь насыщенный событиями след. Как-то все плохо идет. Куда-то в большую яму...
Звук частого, нечеловеческого дыхания, донесшийся откуда-то со стороны, привлек внимание. Квинт повернул голову – в десяти шагах, не дальше, у соседней палатки стоял пес. Ширококостный крупный кобель. Обычный лагерный пес, прикормленный легионерами. Бывший трибун присел на корточки, поманил. Пес доверчиво подошел, ткнулся носом в ладонь в поисках вкусного.
– Прости, друг, – прошептал Север, поглаживая густую бурую шерсть, – нечего тебе дать. Ужин мы вчера умяли, а нового ничего не сготовили пока. Луковица осталась. Будешь?
Пес перестал махать хвостом.
– Обиделся? Ну, прости меня. Знаю, ты такое не ешь. Тебе, брат, мясо подавай. А как бы ты еще вымахал таким здоровым? Натуральный волк.
Пес заворчал.
– Ну-ну, успокойся. Не нравится, когда лесного собрата поминают? Ты хороший, добрый волк...
Пес неожиданно лизнул его в щеку и отпрыгнул в сторону. Обернулся и топнул передними лапами о землю. Снова отпрыгнул. Обернулся.
– Куда ты зовешь меня?
Пес склонил голову набок, замер на какие-то мгновения, а затем стремительно умчался прочь. В туман.
14
Треск разносится по округе на десятки стадий. Треск и рев. Привычные звуки, не дающие лесу уснуть. А он уже сонно зевает, сбрасывая свои расшитые золотом одежды. Ночью ударил первый заморозок. Иней тонким льняным платком укрыл землю на несколько часов и сейчас уже исчезал, распадаясь на маленькие лоскутки, не желающие сдаваться солнечным лучам. Первые вестники грядущей зимы появились еще вчера, кружась в золотом вихре танцующей осени. Они нетерпеливы. Одиноким белым звездочкам еще долго предстоит парить меж ветвей сбросивших свою листву деревьев. Пройдет еще месяц или даже два, прежде чем они наберут силу. Но внизу, в долинах, на побережье, им редко удавалось одержать победу над царящим там почти бесконечным летом.
Лес засыпает под треск сталкивающихся рогов, под рев оленьих быков, сражающихся за право дать начало новой жизни. Лес много повидал. Ничего нового в этой вечной битве, из года в год одно и то же, пока стоит мир. Но молодые самцы его скуки не разделяют. Горячая кровь заставляет их спешить: жизнь коротка и надо успеть доказать, что именно ты достоин ее продолжения в другом, в своем ребенке.
Кровь бурлит, а иногда и льется, самцы бьются насмерть, стараясь боднуть соперника в бок. И вот один уступает, бежит прочь. Победитель горделиво вскидывает голову. Он силен, красив и важен. Та, за благосклонность которой он сражался, может быть спокойна – он достойнейший. Разве есть хоть одна причина, чтобы отвергнуть его? Конечно, нет. И в этом естественный порядок вещей. Так установил Рогатый, великий бог, повелитель жизни, коего фракийцы зовут Сабазием. Так завещала Бендида, богиня-охотница, богиня-мать.
Всякое живое существо беспрекословно подчиняется этому высшему закону. Кроме человека.
Звук тюкающего топора Асдула услышал задолго до того, как добрался до своей цели, небольшой поляны, надежно укрытой от постороннего взгляда глубоко в чаще леса.
Конь тихонько всхрапнул. С верхушки ближней елки сорвалось что-то большое, захлопало крыльями, стремительно удаляясь. Асдула вздрогнул, непроизвольно схватившись за меч.
"Вот же ведьма. В самую глушь забралась. Как в басне живет. Повернись к лесу задом, ко мне передом... Нарочно про себя так думать заставляет? А ну как, не врут люди?"
Асдула провел ладонью по окладистой рыжей бороде и сошел с коня.
Тюканье топора, звонко разносившееся по округе, прекратилось. Асдула отвел рукой тяжелую еловую лапу, и взору его открылась круглая поляна-амфитеатр, локтей пятьдесят в поперечнике. В дальнем от тропы конце, едва заметный среди шатров вековых елей, стоял дом. Наполовину спрятавшийся под землю сруб почернел от времени. Высокая соломенная двускатная крыша опиралась прямо на землю, отчего дом походил на здоровенный шалаш.
