На краю пустыря стояли две безобразные облезлые многоэтажки, в поздний час несколько окон теплилось в них. Вожак миновал стороной неприветливое людское жилье. Косой дождь подхлестнул его. Пес свернул в перелесок. Несколько тонких чахоточных берез, как белые свечки, тихо освещали мглистую ненастную ночь. Ветер обжег собачьи ноздри новым и радостным запахом, непохожим на городскую удушливую гарь.
Всем своим чутким звериным сердцем Вожак ненавидел город. Как будто очутился, загнанный облавой, внутри чудовищной огромной клетки. Людей избегал, на собачников был фартовый — они ни разу не заприметили его. Раздражали дрянные собачьи склоки, то и дело вспыхивающие из-за куска территории — поганой голодной улицы. Не одна бродячая псина носила отметки Вожаковых белых, как сахар, клыков. Но огрызался он инстинктивно, по горькой необходимости.
Вожак почувствовал вдруг усталость, тяжко ноющую во всех мускулах. Вгляделся зорко в темноту, но здесь она больше не была враждебной. Усталость была сильнее даже голода. Вожак лег на землю, чуть тронутую инеем, и вскоре перестал ощущать холод — местечко на земле согрелось от его тепла. Пес положил голову на лапы и блаженно уснул.
На Казанский вокзал залетел сизый голубь и бился под невыносимо высокими сводами.
Холодный зал ожидания был полупустым, люди дремали в окружении своих чемоданов, зябко сжимаясь, вынужденные привыкнуть к тяжелому духу вокзала. А где-то поезда, как волки в стылой зимней степи… Но есть еще и те, кому некуда ехать, некуда подеваться. Дежурная простуженным голосом беспрестанно объявляла чьи-то пути.
Жесткошерстная коричневая собака бродила между рядами кресел. Другая, покрупнее, черная, спала в углу около чуть живой батареи, рада и этому скупому теплу. Интересно, снятся ли собакам сны? А помнят ли они, как люди, свое детство? Помнят хозяев, которые предали их?
Пальму бросили щенком здесь, на трех вокзалах. Страшные дни пришли — сейчас и детей своих так выбрасывают, не то что животину.
Собаки, живущие при вокзалах, каждому умильно и отчаянно заглядывают в глаза.
А детдомовские дети к каждой незнакомой тете бросаются с вопросом: «Ты моя мама? Ты пришла забрать меня?»
Пальма рыскала среди равнодушных отъезжающих. Мальчишка хотел погладить, она отшатнулась. Бимка, ее молодой сын, напротив, ко всем ласкался, норовил лизнуть теплым языком. Несколько дней пес-подросток не показывался на вокзале. Пальма тосковала. На счастье или на беду ушел, нашел доброго хозяина или погиб — один Бог знает. Ведь кто, кроме Него, милосердного ко всем Своим тварям, ведет учет бесприютным собачьим, кошачьим жизням? Да и людским иногда тоже.
Старик Варфоломей покопошился в своей бесформенной и неопрятной сумке, достал хлеб, невесть где да как добытый, разломил, бросил собаке. Это был бездомный человек, седой как лунь, с воспаленными светлыми глазами.
- Эх ты, бедолага, — пожалел. — И ты бедолага, и я сам бедолага.
Вытащил флягу, налил в мятый пластиковый стаканчик мутную жидкость.
- Ну нет, собачка, этого тебе не дам, это гадость. Кушай хлеб.
А ночь ползла черной мухой по стеклу, медной стрелкой по циферблату исполинских часов.
- Не за себя больно, — старый Варфоломей чуть хмелел, но хмелел тихо, не скандально, всё сильней походя на юродивого. Он наклонился и бормотал, глядя в добрые собачьи глаза:
- Россия, мученица Русь… Очерствели душой люди. Это Русь нищая, слышишь, Русь бомжует. И во мне Ее лик, и в собаке бродячей — Ее лик…
После полуночи с вокзала выгоняют всех безбилетных. Варфоломей тяжело шел к выходу. Вслед за ним поднялась женщина, утратившая женский, да и вовсе человеческий облик, босая, в обносках, с искаженным и темным лицом, остекленелым взглядом. Никто из проводивших ее гадливыми или — изредка — сочувственными взглядами не знал, что в потайном кармашке нечистой кофты, под сердцем, она бережно прячет давнюю черно-белую фотографию, истертую, истасканную жизнью, как и она сама. С фотографии смеялась девочка лет трех со светлыми, льняными волосами.
Холод сразу пробрался под ветхий плащ, ночь ударила в лицо. В столице тысячи дорог, почти никак не перекрещивающихся меж собою. Есть у нее для всех отрада: и кабаки, и церкви престольные, и пустые забавы нового века, мертвые огни реклам, казино — кому что ближе; есть у нее припас и для бездомных — норы-подворотни, скамеечки в облетевших скверах, и даже подъезды не все еще ощерились хитрыми кодовыми замками, кое-где уцелели высокие лестницы и старенькие простецкие двери — вот уже и ночлег. Если хочешь выжить.
Варфоломей не хотел. Он лег наземь совсем близко от вокзала. Прислушался — казалось, что земля стонет. Шли чужие поезда. У старика потихоньку коченели пальцы. Рассвет он встретит юным и свободным, никто больше не унизит и не обидит его, не станет гнать, как приблудного пса… А слабое тело, что ж, пускай останется валяться здесь. Жаль, что не отпоют… Да перед Богом он и так оправдается. По правде жил, зла не делал никому, не отнимал чужого. А прожил как сумел. Кому его судить. Колючая поземка не таяла, запорашивая лицо старика, снег целовал незакрытые удивительно светлые глаза.
И видел издалека: под вечер палестинской деревней шел странник, босой, в белой рубахе, и взгляд его, добрый, лучистый, точно благословлял и согревал всех, кто шел навстречу; но близилась ночь, и ему негде было главы приклонить. Странник стучался робко в двери чужих жилищ, или молчание было ему ответом, или суровые лица и недобрые слова. А он устал и мечтал уже только лишь о том, чтобы добраться до чистого родника, попить воды и умыться — даже воды родниковой никто из сельчан не дал ему пить; за путником увязались две желтые тощие собаки, неприкаянные, как он сам, и он нежно гладил ладонью их холки и морды. Скоро наблюдавший заметил, что на рыжей каменистой земле от усталых, стертых ног путника остаются кровяные следы. И стучался, стучался допоздна во все двери, пока стали летать и кричать ночные птицы, и наконец в самой убогой лачуге дали ему ночлег.
«Ибо нищ и наг Я был, и замерзал, и вы не приютили Меня, жаждал, и вы не дали Мне пить».
Черная проказа века нашего — равнодушие. Болезнь души людской, которая страшнее самой злобы. Вот новое утро зазвенит трамваями, чужие пойдут мимо и будут попросту перешагивать лежащего на обочине человека.
Не надо тыкать пальцем в общество. Каждый в своем сердце посели искорку милосердия. Дающему воздастся и помогающему поможет Бог.
Вожак проснулся, когда белесая заря рваной тряпкой трепалась в небе над окраиной. Осторожно ступая, по своим же вчерашним следам, вернулся к последним жилым кварталам.
На свалке уже толклось несколько собак. Они было оскалились на пришлого, а маленькая, верткая песчаного цвета собачонка залилась тонким визгливым лаем. Вожак спокойно приподнял верхнюю губу, обнажая крепкие клыки, и издал глухой предупреждающий рык, говоривший: я не хочу драться и обижать вас, но постоять за себя могу. Псы присмирели, чуя его силу. Крупный кот тигровой масти фыркнул презрительно и вспрыгнул на высокий бак.
Часа не прошло, как по выбоинам брошенных дорог, бурьянными околицами, к западу от подлой Москвы, бежала свора в пять собак. Неровной, но сильной походкой вел их пес волчьей масти.
3
Зимой дачные поселки вымирают. Хрупкие покинутые домики глядели вдаль пронзительными сиротскими глазами. И только снег, чистый, нетоптаный, скрашивал пустоту этих безымянных, разбросанных по всхолмьям улиц, ложился на серые крыши, на заборы, жалел нагие ломкие ветви уснувших деревьев.
Девушка шла, проваливаясь в глубокий хрусткий снег. Из-под просторного пальто виднелась длинная черная юбка — в такой одежде ходят монахини. Но у монахинь не бывает таких изможденных, без возраста, лиц и опустошенных болью глаз, больше не карих, не золотых, не серых даже, а цвета остывшего пепла, цвета мертвой воды.
Дорога шла то в гору, то с горы. Тишина ошеломила пришлую: ни одной живой души. И недостроенные дома здесь казались руинами, а были и вправду старые руины, все под одной ношей одиночества и стужи.
Люди, лишенные крова и всяческих средств к жизни, тоже стараются держаться друг друга, как и звери, сбивающиеся в уличные стаи. Но Варя осталась одна. Никто не знал, куда исчез Сергей Златоуст, год не видала его, за это время сама оказалась выброшена из жизни, некуда, не к кому было вернуться ей; а старик Варфоломей вчера насмерть замерз на улице. Варя и себе выбрала бы его участь, если бы не новая жизнь, настойчиво бьющаяся в ней и ничем не виноватая. Последним советом чудной блаженный старик помог девушке: в городе сгинешь, езжай в деревню какую-нибудь — даст Бог, продержишься до весны.
Навстречу ей клубилась разношерстная одичалая свора. Девочка никогда не видала в глазах живого существа такого отчаянья, как у этих псов с выпирающими под тонкой шкурой ребрами. Варя опустилась на корточки, отбросила сумку с пожитками. Такие собаки могут впиться в глотку. Лютой болью горели их воспаленные зрачки. Варя спокойно протянула руку к стально-серому вожаку, он замер, рыча.
