Губернатор тяжело поднялся по каменным ступеням театра, его шпоры и шпага, конец которой волочился по ступеням, звенели. Два швейцара указывали путь; вслед за Эссеном и Хорнблауэром последовали другие избранные персоны — графиня с мужем и двое других важных сановников со своими женами. Швейцары держали двери в ложу открытыми и Хорнблауэр приостановился было на пороге, чтобы пропустить вперед дам.
— Проходите первым, коммодор, — пригласил Эссен и Хорнблауэр решительно шагнул в ложу. Театр был ярко освещен, а партер и галерка — переполнены. Появление Хорнблауэра вызвало бурю аплодисментов, который ударил его по ушам и парализовал его, заставив замереть. К счастью, инстинкт подсказал ему поклониться, сначала в одну сторону, потом в другую — совсем как актер, подумал он про себя. Затем кто-то придвинул ему стул и он сел, в окружении остального общества. Всюду в зале служители начали гасить лампы, а оркестр заиграл увертюру. Занавес поднялся, открыв сцену в декорациях, изображавших лесной пейзаж и балет начался.
— Какая живая чертовка эта мадам Николя, — громко прошептал губернатор, — если она вам понравилась, только скажите и я пошлю за ней сразу же после спектакля.
— Благодарю вас, — также шепотом ответил Хорнблауэр, чувствуя себя странно смущенным. Графиня сидела бок о бок с ним, и он слишком хорошо ощущал ее тепло, чтобы чувствовать себя комфортно.
Музыка заиграла быстрее и в золотых огнях рампы появились танцовщицы; их кружевные пачки колыхались, мелькали маленькие ножки.
Неправильно было бы сказать, что музыка абсолютно ничего не значила для Хорнблауэра; ее монотонный ритм, особенно, когда он был принужден слушать его долго, пробуждал странное чувство где-то в глубине, хотя шум немилосердно терзал его слух, подобно китайской пытке водой. Пять минут музыки делали его унылым и малоподвижным; пятнадцать — беспокойным, а час мог довести до агонии. Он заставил себя спокойно вынести эту, казавшуюся бесконечной, пытку, хотя временами приходил к мысли, что с радостью променял бы этот стул на свое место на шканцах линейного корабля во время самого безнадежного из сражений, в котором он принимал участие. Он попытался было хоть как-то оградить свой слух от постоянного, коварного шума, отвлечься, сосредоточив внимание на балеринах, на мадам Николя, которая летела через сцену, вся в мерцающей белой пене, на других, которые, приложив палец к подбородку и придерживая локоть второй рукой, стоя на пуантах, выстроились в несколько очаровательных линий. Однако спасения не было, и его страдания возрастали с каждой минутой.
Графиня, сидевшая рядом, также была неспокойна. Он почти телепатически чувствовал, о чем она думала. Литература всех времен, от «Искусства любви» до «Опасных связей», теоретически объясняли эффект воздействия музыки и спектаклей на женский ум и в приступе внезапного отвращения, он вдруг почувствовал, что сейчас ненавидит графиню столь же сильно, как и музыку. Единственное движение, которое он сделал, стоически — во исполнение долга — перенося свои муки, это поставил свою ногу, чтобы графиня не могла ее достать своей. Хорнблауэр нутром чувствовал, что уже очень скоро она не преминет предпринять подобную попытку, несмотря на то, что ее муж в своих дурацких очках сидел прямо за ними.
Антракт стал лишь жалкой передышкой; музыка, наконец, смолкла и он смог подняться, слегка моргая, так как через раскрытые двери в ложу хлынул поток света. Хорнблауэр вежливо поклонился, когда губернатор представил ему нескольких запоздавших гостей, которые спешили выразить свое почтение представителю Великобритании. Но, как показалось, почти сразу же он был вынужден снова заставить себя сесть, оркестр возобновил свои душераздирающие звуки, а занавес поднялся над новой сценой.
Потом случилось нечто, что отвлекло его внимание от балета. Хорнблауэр не был уверен, когда он впервые услышал это; очевидно, на первые выстрелы он просто не обратил внимания в своей отчаянной попытке замкнуться в себе, спрятавшись от музыки. Вырвавшись из своего кошмара, он вдруг почувствовал новое напряжение среди окружающих: грохот тяжелой артиллерии сейчас был уже хорошо слышен, казалось даже, что театр слегка подрагивает от громовых залпов. Не поворачивая головы, Хорнблауэр украдкой бросил взгляд на сидящего рядом губернатора, тот, похоже, был полностью погружен в созерцание прелестей мадам Николя. Но канонада была действительно мощной. Где-то неподалеку множество тяжелых пушек стреляло раз за разом. Первой мыслью Хорнблауэра была мысль об эскадре — слава Богу, корабли, стоящие на якоре в устье Двины, находятся в относительной безопасности и, если удержится ветер, который дул, когда они входили в театр, то Буш сможет увести эскадру в безопасное место несмотря ни на что — даже, если через час Рига будет взята приступом. Все присутствовавшие, похоже, пытались брать пример с губернатора и, поскольку он не позволял канонаде отвлечь себя от спектакля, то и все остальные изо всех сил старались выглядеть беззаботно. Но каждый из сидящих в ложе чувствовал, как напряглись его нервы, когда из коридора донесся звук поспешных шагов, сопровождаемый позванием шпор, который возвестил о появлении адъютанта. Войдя в ложу, он что-то быстро зашептал на ухо губернатору. Эссен обменялся с ними несколькими словами и лишь спустя минуту, которая казалась часом после того, как адъютант вышел, наклонился к Хорнблауэру, чтобы поделиться новостью:
— Французы предприняли coup de main — генеральный штурм — чтобы овладеть Даугавгривой, — пояснил он, — но у них нет никаких шансов на успех.
Эта было то самое селение на левом берегу Двины, лежащее в вершине угла, образованного рекой и берегом моря, естественная цель для первого удара осаждающих войск, чтобы лишить город всякой надежды на помощь с моря. Это был почти остров — Рижский залив прикрывал позицию с фланга, а Двина, ширина которой здесь составляла около мили — с тыла. Остальные подступы были надежно защищены оврагами и болотами, а также земляными укреплениями, созданными трудом тысяч крестьян, согнанных из окрестных сел. Французы, очевидно, предпочли штурмовать селение прямо в лоб, так как успех избавил бы их от долгих недель осадных операций, к тому же они до сих пор не были уверены в том, что русские будут иметь особое желание или возможности оказывать им упорное сопротивление. Здесь Макдональд впервые наткнулся на серьезное противодействие, с тех пор как начал свое наступление через Литву, а неподалеку от Смоленска русские армии преградили французам дорогу на Москву. Утром Хорнблауэр лично осмотрел укрепления Даугавгривы, отметил крепость позиции, решительность русских гренадеров, которые ее занимали, и считал, что селение невозможно взять иначе, чем правильной осадой. Тем не менее, сейчас он завидовал абсолютной уверенности губернатора — ведь, с другой стороны, всякое может случиться. Если селение падет, то падет всего лишь передовое укрепление. Если же приступ будет отбит, то о развитии успеха не может идти и речи, так как Макдональд располагает 60 000 человек, а русские — максимум 15 000. Конечно, Макдональд просто обязан предпринять генеральный штурм Даугавгривы. Интересно поразмышлять, каков будет его следующий ход, если атака будет отбита. Он может двинуться вверх по течению реки и попробовать форсировать ее прямо напротив города, хотя это означает, что его солдатам придется пробираться по бездорожью и пытаться переправиться через полноводную реку в месте, где им не удастся найти лодок. Или же французский маршал может предпринять другой план и использовать барки, которые попали ему в руки под Митау, чтобы переправиться через устье Двины, оставив Даувгавгриву в осаде до тех пор, пока он не вынудит русских в Риге к выбору между генеральным сражением в поле, отступлением к Петербургу или блокаде в стенах города. Трудно угадать, что выберет Макдональд. Впрочем, он посылал Жюсси на разведку устья, и, не смотря на то, что его главный инженер бесследно исчез, вряд ли откажется от операции, которая позволила бы ему немедленно продолжить наступление на Санкт-Петербург.
