Он сидел на коленях у края кровати, и его пальцы не останавливались ни на секунду.
Я закрыла глаза и еще отчетливей осмыслила пустоту, распахнувшуюся в моем теле. Заполненную абсолютно прозрачной водой, в которой не осталось уже ни кусочка, ни дольки от каких бы то ни было воспоминаний. Да, руки R старательно взбалтывали эту воду, но на поверхность всплывали только слабые пузырьки, которые лопались беззвучно и исчезали бесследно.
— Какая же я везучая, — говорю я. — У меня есть кому беречь и разминать мою ногу, даже если она исчезла… Другим-то левым ногам на острове так не повезло! Им, должно быть, сейчас очень холодно и одиноко.
— Даже представить не могу, что теперь творится в этом вашем внешнем мире. Похоже, там все только и знает, что исчезать одно за другим…
— Думаю, наш мир меняется не так сильно, как вам кажется. Каждый раз, когда пустота потесняет нас, мы отползаем ровно на столько же. И живем в остающемся пространстве — осторожно, не поднимая шума. Так было всегда, с незапамятных времен… И только сейчас что-то немного не так. Может, потому, что теперь людям придется не избавляться от исчезнувших вещей, а всю дорогу таскать их с собой? Это очень ценный и трудный опыт, которого у них еще не было! Хотя лично я уже привыкаю к нему благодаря вам…
— Чтобы избавиться от исчезнувшего, вы тратите очень много усилий, верно?
— Обычно да. Но на этот раз ничего не поделаешь. То, что исчезло сегодня, невозможно ни сжечь, ни похоронить. Его не раздробить на молекулы, не растворить в кислоте и не выбросить в море. Люди растеряны — никто не знает, что с этим делать. Все, что нам остается, — это стараться, чтобы наша левая нога не попадала в поле нашего же зрения… Но я уверена, довольно скоро все устаканится. Не знаю как — но когда-нибудь все вернется на круги своя.
— На круги своя? Ты о чем?
— Пустота от левой ноги найдет в сердце то, чем заполнит себя целиком.
— Так зачем же вы только и делаете, что избавляетесь от всего на свете? Ведь если мне нужна вся ты — значит, мне нужна и твоя левая нога, неужели не ясно?
Он прикрыл глаза и вздохнул. Я протянула руку, чтобы коснуться этих век, но моя левая нога вдруг свесилась с кровати, грозя рухнуть на пол вместе со мной, и мне пришлось лежать дальше спокойно. Он же взял эту ногу обеими руками, поднес к губам и поцеловал где-то возле икры. Тихим, обволакивающим поцелуем, похожим на шепот.
Я подумала, как было бы здорово ощутить его губы всей кожей, плотью и кровью, которые еще не исчезли. Но своей исчезнувшей левой ногой я могла ощущать лишь то, что испытывает под пальцами скульптора бесформенной кусок глины.
— Побудешь еще немного со мной? Вот так же… — спросила я. Даже если от его прикосновений я чувствовала лишь пустоту, мне хотелось еще чуть дольше полюбоваться на то, как он эту пустоту обнимает.
— Конечно, — ответил он. — Сколько сама захочешь.
26
Постепенно мы привыкли жить с левой ногой, которой больше нет. То есть, конечно, прежнего образа жизни было уже не вернуть. Но наши тела научились новым способам балансирования, из которых мы создали новые ритмы для повседневности. Так, например, люди перестали то и дело хвататься за что-нибудь, лишь бы не упасть. Их осанку, походку, движения больше не переклинивало от осторожности, и уже никто не падал, потеряв равновесие, на ровном месте. Мы научились управлять своими телами, не стесняя этим других.
Даже Дон в последнее время насобачился бегать во всю свою прежнюю прыть. Теперь он мог запрыгивать на крышу своей конуры, чтобы погреться на солнышке, или отряхивать деревья во дворе так, чтобы снег опадал с веток наземь огромными белыми лепешками. И когда очередная лепешка наконец обрушивалась ему на голову, в панике улепетывал, ища спасения у меня. Но стоило вытереть ему морду и почесать за ухом, тут же, все позабыв, уносился обратно, прицеливаясь к веткам еще толще прежних.
Сколько мы ни выжидали, никаких признаков того, что наша левая нога скоро отомрет и отвалится, не наблюдалось. Исчезнувшая конечность оставалась намертво приторочена к нашим бедрам. Но тех, кого это заботило, вскоре уже не осталось. Ведь если и правда не помнить, что когда-то болталось у тебя ниже пояса, то и беспокоиться не о чем.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Зато резко выросло число тех, кого «зачищала» Тайная полиция. Все, кому раньше удавалось тем или иным способом обвести ее вокруг пальца, после исчезновения левой ноги уже не могли обмануть никого. Было просто поразительно вдруг увидеть, как много на острове оказалось людей, которые до сих пор умудрялись жить обычной жизнью, не прячась в убежищах, но и не попадаясь в лапы охранки. Имитировать новые балансы тех, кто действительно забыл о своей левой ноге, у них не получалось хоть тресни. Сколько ни притворяйся, такого распределения веса и напряжения мышц не скопируешь. Тайная полиция вычислит тебя с первого взгляда.
Ужесточение зачисток, не говоря уже о смерти старика, привело к тому, что сообщение с супругой R через ящик на школьном дворе пришлось прервать, и надолго. Телефонные разговоры могли прослушиваться, а встречаться лично становилось все опаснее. Послания от жены были последним, что связывало R с внешним миром, но для его же безопасности требовалась полная самоизоляция. И мы решили предложить ей общаться просто звонками. Если в условленные день и час телефонный аппарат затрезвонит трижды и тут же умолкнет, значит, с R все в порядке. Такой же тройной звонок с ее стороны подтвердит, что послание получено.
Но когда я добралась до школы, чтобы передать ей наш план письмом, никакого ящика там больше не было. То ли его размозжило землетрясением, то ли расплющило снежной шапкой, — но остались от него лишь доски, разбросанные по земле, из-под которых сиротливо выглядывал одинокий термометр…
Этот ящик и так был всеми давно позабыт, а теперь о нем не останется и воспоминаний. Его полное исчезновение нам только на руку, подумала я. И решила спрятать письмо под досками. Будет ли супруга R так настойчива, чтобы искать его, пока не найдет? Вот единственное, что меня теперь беспокоило.
В назначенный час я набрала ее номер, выждала три гудка, повесила трубку и замерла в ожидании перед телефоном. После недолгой паузы тот зазвонил. Три долгие трели, одна за другой, растаяли во мраке ночи, и звонивший повесил трубку на своем аппарате. Хотя мне показалось, что трубка вздрогнула на моем.
По ночам я продолжала громоздить на бумаге бессвязные груды слов. Энергия времен, когда я сочиняла истории, ушла из меня и возвращаться покуда не собиралась. Но постепенно из мрака, в котором я зависала с той ночи, когда сгорела библиотека, начали проступать, одно за одним, какие-то слова. Я уже различала, хотя поначалу и смутно, пальцы немой машинистки, запечатанной в башне, паркетную кладку на полу часовой комнаты, горы пишмашинок, звуки шагов на лестнице…
И все-таки заполнять пустые страницы словами было сущим мучением, и количество смыслов, вытянутых из памяти за один вечер, никак не хотело расти. Временами я, вконец измочаленная, готова была вышвырнуть осточертевшую рукопись из окна. И тогда, чтобы успокоиться, брала какое-нибудь изделие из убежища, сажала его в лодочку своих ладоней, подносила к глазам и дышала — медленно, глубоко.
А полузатопленный паром понемногу затягивало все глубже. На каждой прогулке с Доном я непременно поднималась по склону холма до развалин библиотеки, присаживалась на груду кирпичей и смотрела на море. Вокруг не было ни души, и нескончаемое беззвучие нарушал разве что еле слышный зуд автомобилей на бегущем по взморью шоссе. Слухи о том, что Тайная полиция планирует строить на этом месте новую штаб-квартиру, усиливались, хотя груды обожженного кирпича никто не убирал и никаких признаков надвигающегося строительства я пока не замечала.
— Помнишь, как здесь сидел наш старик? — спрашивала я у Дона. — Знала бы я, что та встреча будет последней… — Не представляя, о чем я, Дон носился вокруг. — Может, приглядись я внимательней, заметила бы что-нибудь странное? Но нет, лицо его оставалось в точности таким же, как и всегда. Искренним, надежным и очень добрым. И очень печальным! Словно ему очень нужна какая-то помощь, но он слишком стесняется ее просить и лишь неловко опускает взгляд. Вот он смотрит на море, по его профилю пролегают глубокие тени, и кажется, что он вот-вот то ли расплачется, то ли рассмеется. Каждый раз, когда я вспоминаю это лицо, мне делается так горько. Хочется закричать: «Не волнуйтесь! Все будет в порядке!», протянуть к нему руки, только руки эти проваливаются в пустоту… А что удивляться, скажи, Дон? Все правильно. Ведь нашего старичка больше нет.
