— Что вы задумали? — строго спросила она в машине. — У кого это не казенная челюсть, а?
Кравченко с невинным видом крутил баранку, разворачивался, выезжая на Каменское шоссе.
— Я, кажется, тебя русским языком спрашиваю.
— У Гены, душечка. У Геночки Селезнева.
— То есть? Да в чем дело-то? — встревожилась она.
— Ну, в общем, дела такие. — Кравченко усмехнулся. — Наклевывается тут одна оперативная комбинация. Ничего страшного, даже живописно. Тебе, как будущей звезде криминального романа, может, когда и пригодится. Выступаем каждый строго в своей роли. Ты — в роли бессловесного зрителя, я — в роли благородного отца, а Таратайкин...
— Что еще за Таратайкин? Кравченко снова взглянул на часы.
— Двадцать минут еще, успеем. Я вот тут на обочине приторможу. Ну ладно, слушай и запоминай.
Три месяца назад, как сообщили мне ребятки из розыска, искали здесь одного гада — подвального сладострастника. Заводил он малюток дошкольного возраста в подвал, обещая показать котеночка, снимал с них трусики, с себя подштанники, а дальше — полный набор из статьи «растление малолетних». Семь случаев здесь таких зафиксировали. И дети все от трех до пяти лет, от старших он, видите ли, не балдел.
Ну наконец вышли сыщики на одного типа — тренер местного оздоровительного клуба при Доме культуры. Застукали его, когда он вел трехлетнюю Катю Звонову (заметь, тезку твою) в подвал. Дворничиха его срисовала. Ну, привезли в отдел, ну, поговорили — молчит, кричит, грозится, ругается: «Я ничего такого не хотел. В чем вы меня подозреваете? Никого я никуда не вел, малюток знать не знаю, и вообще я жаловаться в ООН буду, в Гаагский трибунал...» — и все в этом роде. Ну что ребяткам-операм делать? Не лупить же его такого, а? Закон, закон наш гуманный рукоприкладства не позволяет. И жаль, ох, как жаль!
— Ну и что? А ты-то тут при чем? — Катя насторожилась. — Просто надо сделать опознание. Потерпевшие его опознают, и тогда...
— Опознание они, Катенька, берегут как зеницу ока на крайний случай. Единственный док по делу — тут сплоховать нельзя. Да и «потерпевшие» — от трех до пяти, это тоже учесть надо. Много ли такие крохи наопознают? И потом, за ним не только семь оргий в подвале, за ним больше, гораздо больше. Сашка Сергеев нутром этого слизняка чует. И я ему верю. Если б только он заговорил! Но он молчит, чтоб его разорвало! А чтоб его разболтать, нужен мощный стимул, толчок, так сказать.
— Но ты-то тут при чем? — не выдержала Катя.
— А я и буду этим самым стимулом, Катенька. — Кравченко ухмыльнулся. — Мы сейчас организуем маленький экспромтик под названием «Момент истины». Помнишь, роман еще был с таким названием про армейских разведчиков? Классный роман, жизненный. Так вот, этого Таратайкина Евгения Виссарионовича повезут сейчас из Каменска в Клемово, якобы в больницу «на анализы». Ну, я его на шоссе встречу в роли разъяренного отца одной из девочек. Ну а дальше...
— Вадя, я тебя прошу, я тебя умоляю! — заволновалась Катя. — Это сущая авантюра, это просто...
— Ти-ха-а! — рявкнул он. — Не то высажу, к чертовой бабушке. Сиди, Катенька, и наблюдай. Сейчас будет цирк.
* * *
Без десяти шесть они медленно тронулись по пустынному шоссе, свернули на проселок. Катя напряженно глядела в окно. От волнения она забыла про все на свете — и про Колосова, и про его долгожданные новости. Сердце ее в предвкушении «цирка» тревожно екало. Вадька сумасшедший ведь, сорвиголова, от него всего можно ждать, он...
Мартовские сумерки за окном спугнул яркий свет фар встречной машины. Катя узнала «Жигули» каменского розыска. Кравченко вдруг резко крутанул руль вправо и перегородил дорогу. «Жигули», взвизгнув тормозами, съехали в кювет. Вадим выпрыгнул из машины, подскочил к «Жигулям», рванул дверцу.
— Ах вы, менты! От народа его скрываете! Этого выродка от нас увозите тайно, ночью, чтоб не узнал никто!! — гремел он.
— Гражданин, в чем дело? Успокойтесь! — Катя услышала голос Селезнева. — Гражданин, да вы в своем уме?! Что вы делаете?!
Следом раздался чей-то козлиный вопль:
— Пустите меня!
Она увидела, как Кравченко выволок за шкирку из машины коренастого, коротко стриженного мужчину лет сорока, в куртке и спортивных брюках с белыми лампасами. Руки его были скованы наручниками. Она догадалась, что это, видимо, и был развратник Таратайкин.
— Пустите меня! Вы сумасшедший! — кричал он испуганно, извиваясь в руках Кравченко.
— Ах ты...!!! — загремел тот. — Я тебя давно жду, сволочь! Как ты дочку мою в подвале лапал! Забыл? Руки тебе с корнем оборву!
— Я не знаю ничего! — орал Таратайкин.
— Гражданин, вы что себе позволяете? Это самосуд! — Селезнев подскочил к Кравченко и тут же получил от него короткий удар в челюсть, ахнул и шлепнулся в грязь.
— А ты тоже, мент! Эх ты, мент!! Защищаешь такого.., такого... — выходил из себя Кравченко. — От народа эту гниду прячете! Его ж на первом же суку вздернуть надо за детей наших, над которыми он издевался! А вы прячете его! Ну ничего, сейчас он у меня подергается на веревке, сейчас он у меня ламбаду спляшет! Вспомнит мою дочку Леночку, вспомнит подвал, вспомнит «котеночка»!
— Отпустите его немедленно! — хрипел Селезнев. — Я.., я стрелять буду! Вы не имеете права... — Он пытался встать и снова падал.
Кравченко свирепо потащил Таратайкина к дереву. В руках его в свете фар Катя заметила веревку.
— Сейчас я тебе свой собственный суд устрою, мразь! — громыхал он. — Сейчас тебе небо с овчинку покажется!
— Спасите меня! Он же сумасшедший, он меня повесит! Вы же сотрудник милиции! Я же под следствием состою! Под вашей защитой! — верещал Таратайкин. — Сделайте же что-нибудь! Спасите меня! Я во всем признаюсь, во всем, слышите! Да, да, был подвал, дети, но за это ведь нельзя казнить! Это же слабость моя, моя болезнь! Я же справиться с собой не мог! — орал он, бешено вырываясь из рук Кравченко. — Я требую, чтобы меня спасли! Я показания хочу дать! По всем случаям. И про другие расскажу! У меня в Москве было, и в Балашихе, и в Красногорске тоже!!! Я же чистосерде... Ой, спасите меня! Спаси-и-и-те-е!
Тут Селезнев, всласть навалявшись в грязи, наконец-то встал на ноги и, нарочито шатаясь, побежал к Кравченко. Между ними произошла короткая, но весьма натуральная и жестокая потасовка, из которой доблестный уголовный розыск вышел бесспорным победителем. Повергнув в свою очередь «отца девочки Леночки» в бесславную грязь, Селезнев вызволил расхристанного Таратайкина, затолкал его в машину и был таков.
Когда стих шум его «Жигулей», Кравченко встал — он был грязный и страшно довольный. У Кати просто не было слов от переполнявших ее самых противоречивых чувств.
— Куртку теперь в чистку придется нести, — только и могла она вымолвить.
— Хрен с ней, с курткой! Ну и какой я актер, а? Возьмут меня в твою «Рампу»? — Вадька тяжело переводил дух.
— Комик. — Она стерла ладонью грязь с его щеки. — Боже, какие вы еще дети! Тебе же попадет за это.
— А я частное лицо, с меня взятки гладки, да и фиг меня сыщешь — «отца девочки Леночки». — Он довольно захохотал. — А тот, кто при исполнении, — герой, он же его спас!
— Но ты же...
Но больше она ничего не успела сказать. После драки у Кравченко всегда пробуждался любовный пыл — он хищно сгреб Катю в охапку, точно заподозрив в ней нового Таратайкина, и смачно поцеловал прямо в губы, пахнущие клубничным леденцом.
В десятом часу вечера он. Катя, Сергеев и еще трое оперативников сидели в кабинете начальника розыска. Они ждали Селезнева, уехавшего с Таратайкиным в прокуратуру. Наконец он вернулся.
— Поплыл! — заявил он прямо с порога. — Поплыл наш распутник, как масло на сковороде. Чистосердечное по всем эпизодам, место указал, где трусы одной из девочек выбросил, фотографии сдал, которые в Москве в притоне одном с малышей нащелкал. По всей области он, мерзавец, куролесил, за ним случаев пятнадцать уже есть, надо потерпевших поднимать. Готов он, в общем. Завтра опознания будут проводить. И что ведь самое главное, — хитро ухмыльнулся он. — Даже пальцем никто хмырюгу не тронул. Вот работка, а? — Он подмигнул Кравченко. — Это ж виртуоз! Мастер сцены, Смоктуновский! Я даже сам струхнул сначала, как он заголосил: «Ой, держите меня, ой, папа я потерпевшей, ой, квитаться с ним буду по-свойски!» Ну и двинул ты мне, Вадя, по первое число. Я думал — хана, челюсть на распорки буду ставить.
— Да и ты тоже, виртуоз, в долгу не остался, — ухмыльнулся Кравченко.
— Психологическое давление.., хм.., да... — В глазах довольного Сергеева прыгали чертики. — Вот, Кать, — обернулся он к ней. — Вот она, оперативная работа, какая. Это вам не пером на следствии скрипеть. Тут собственной шкурой порой платить надо. Либо грудь в крестах, либо — небо в клеточку. Да... Момент истины.
Катя только вздохнула и подумала: "Накатаю-ка я статью для «Криминального вестника», — и тут же сама себя остановила:
