Позже, гораздо позже, я вспомнила этот разговор и могла предположить, что он имел большое значение. Тогда Антон Павлович и сказал мне:
- У вас не прописная нравственность... Это много.
Но разве этого было достаточно, чтобы он мог любить? Он!
Не могло быть сомнения, что Антон Павлович получил брелок, но не отозвался ничем, даже переписка наша прекратилась. Надо было жить без него.
И я жила. По-видимому, жила даже веселее прежнего.
Старший сын сестры Нади женился. Сергей Николаевич перестроил и отделал для молодых второй этаж своего дома, и как только они поселились там, так принялись веселиться. К моему удивлению, Миша не только никогда не отказывался от их приглашений, но тоже веселился от души и стал гораздо оживленнее и общительнее. Своих старых, необычайно скучных знакомых он почти забросил, и у нас образовался новый круг, в котором гораздо легче дышалось. Собирались часто и много танцевали, флиртовали и всячески забавлялись. Случалось, что расходились раньше обычного только из-за того, что слишком уставали от хохота. У меня тоже был флирт, и такого милого и забавного поклонника у меня еще никогда не бывало. Он был молод, красив, элегантен и до того заразительно весел, что мог расшевелить мертвого. При каждом удобном случае он признавался мне в любви и всегда очень забавно: провожая меня на извозчике домой, целовал воротник моей шубы, совал мои ноги в свою высокую бобровую шапку, чтобы я не озябла... Один раз он сказал, что ему тяжело /237/ от сознания, что Миша может на него сердиться, если подозревает, как он увлечен. Он признался, что очень любит и уважает Мишу и не хотел бы предательски поступить относительно его. Поэтому он думает, что лучше всего не скрывать, как он относится ко мне. Пусть он знает! Пусть решит, достоин ли он его дружбы.
Я передала, смеясь, этот разговор мужу, а он тоже весело рассмеялся...
- Дурак твой Кока, - сказал он, - если воображает, что он опасен мне. Скажи ему при случае, что я его тоже очень люблю и разрешаю ему ухаживать за тобой сколько его душе угодно.
Я запротестовала:
- Напрасно! Он мне тоже очень нравится. И я не понимаю, почему ты как будто не замечаешь этого. Почему, когда ездили на тройках, он с твоего согласия ехал со мной на лихаче? Почему мы постоянно вместе?..
Миша еще больше развеселился.
- Но ведь тебе весело с ним? Ну и прекрасно.
И, лукаво прищурившись, он прибавил:
- А разве не забавно, что он и не воображает, какого дурака разыгрывает. Думает, что он опасен. Ха! Ха! А я вот посмотрю, какая у него будет рожа, когда он раскусит, на кого он попал.
Я невольно вспомнила бурные сцены ревности из-за Антона Павловича, и мне стало обидно и досадно.
А Миша точно угадал мои мысли.
- А! Это дело другое! - вскрикнул он, и его веселое настроение сразу пропало. - Ты подумала о Чехове? О, это дело другое!
А мне казалось, что я с каждым днем все меньше и меньше думаю об Антоне Павловиче. Он отвернулся от меня, ну и я стала равнодушной. Я, несомненно, выздоравливала. Разве я тосковала? Разве я предпринимала хотя что-нибудь, чтобы опять сблизиться с ним? Разве, наконец, мне не было искренне весело в новой компании, в обществе этого "дурака" Коки?
И только иногда, изредка, вернувшись из какой-нибудь поездки за город или с вечера с танцами, удостоверившись, что Миша заснул, я садилась к столу и писала Антону Павловичу письмо.
Я писала и плакала. Плакала так, что потом ложилась изнеможенная, разбитая. /238/
Писем этих я никогда не отсылала, да и в то время, как писала, знала, что не пошлю.
Знала, что и от него не получу больше никогда ничего{238}. Мой брелок (если он догадался, что он от меня), возможно, раздосадовал его. Разве не мог он принять этот подарочек как неуместную шутку? Когда, возвращаясь от Лейкиных, я передала ему тему своего будущего рассказа и старалась внушить ему, как интересно быть любимым неизвестным*, он решительно ответил:
______________
* Тогда Куприн еще не написал "Гранатовый браслет" (Прим. Л.А.Авиловой.)
- Не интересно, матушка!
Не вспомнился ли ему этот разговор? Не представилось ли ему, что я так неискусно решила заинтриговать его?
"И пусть будет так! - думала я. - Пусть будет так!"
IX
Опять была масленица. Я сидела вечером в кабинете Миши и читала. Брат, приехавший из Москвы, играл в гостиной на рояли, муж за письменным столом что-то писал. Вдруг крышка рояля хлопнула, и брат Алеша быстро вошел к нам.
- Не могу я больше в этой адской скучище мучиться! - крикнул он. Неужели я за этим приехал в Петербург? Едемте куда-нибудь!
Миша посмотрел на часы.
- Куда теперь ночью ехать? Ты с ума сошел.
- Двенадцати еще нет. Какая же ночь? Ну, двигайтесь!
Он схватил меня за руку и стал тащить.
- Но куда ехать? - слабо протестовала я.
Алеша взял газету.
- Маскарад сегодня в театре Суворина. Прекрасно!
- А костюмы? Или домино?
- Пустяки! Найдем. Только живее!
Он стащил меня с кресла и бегом проводил в опальную.
- Одевайся! и я...
Миша наотрез отказался ехать. /239/
Когда мы одевались в передней, он кричал нам:
- Сумасшедшие! Шлендры!
- Молчи, департаментская крыса! - отвечал Алеша.
Мы взяли извозчика и поехали на Владимирскую. Там был маленький костюмерный магазин, но, увы! Он был уже заперт.
- Ничего не значит, - сказал Алеша и стал стучать в дверь.
- Перестань! - кричала я ему с извозчика. - Что ты делаешь! Ну, скандал: городовой идет.
- И прекрасно! - нисколько не смутился брат.
Когда городовой подошел, Алеша тихо сказал ему что-то и, мне показалось, пожал ему руку, и тогда тот сейчас же постучал сам, и, несмотря на то, что стучал он гораздо тише, дверь немедленно отворилась, и на пороге показалась хозяйка в нижней юбке и ночной кофте. Городовой сказал ей несколько слов, откозырял Алеше и даже помог мне выйти из саней.
Мы выбирали костюмы при свете одной свечи. Но и выбрать было не из чего: все было разобрано. Мне удалось только найти черное домино. По моему росту оно было немного коротко, но пришлось удовольствоваться и этим.
Через несколько минут мы подъезжали к театру.
- Ты не бросай меня одну, - просила я брата, - мне будет жутко.
Зал театра показался мне каким-то кошмаром. Он был битком набит, двигаться можно было только в одном направлении, вместе с толпой. Я нащупала в своей сумке пару орехов (остались после игры в лото с детьми) и сунула их в рот, чтобы не забыться и не заговорить своим голосом, если встречу знакомых.
- Не подавись! - предупредил брат и вдруг чуть не вскрикнул: - Смотри направо...
Направо стоял Чехов и, прищурившись, смотрел куда-то поверх голов вдаль.
- Теперь, конечно, я свободен? - сказал Алеша и сейчас же исчез.
Я подошла к Антону Павловичу{239}.
- Как я рада тебя видеть! - сказала я.
- Ты не знаешь меня, маска, - ответил он и пристально оглядел меня.
От волнения и неожиданности я дрожала, /240/ может быть он заметил это? Ни слова не говоря, он взял мою руку, продел под свою и повел меня по кругу. Он молчал, и я тоже молчала. Мимо нас проскользнул Владимир Иванович Немирович-Данченко.
- Э-ге-ге! - сказал он Чехову. - Уже подцепил!
Чехов нагнулся ко мне и тихо сказал:
- Если тебя окликнут, не оборачивайся, не выдавай себя.
- Меня здесь никто не знает, - пропищала я.
Немирович как-то ухитрялся кружить вокруг нас и все повторял свое: "Э-ге-ге!"
- Неужели он узнал тебя? - беспокоился Чехов. - Не оборачивайся! Хочешь пить? Пойдем в ложу, выпьем по стакану шампанского.
Мы с трудом выбрались из толпы, поднялись по лестнице к ложам и оказались в пустом коридоре.
- Вот, как хорошо! - сказал Чехов. - Я боялся, что Немирович назовет тебя по имени и ты как-нибудь выдашь себя.
- А ты знаешь, кто я? Кто же? Скажи!
Я вырвала у него свою руку и остановилась. Он улыбнулся.
- Знаешь, скоро пойдет моя пьеса, - не отвечая на вопрос, сообщил он.
- Знаю. "Чайка".
- "Чайка". Ты будешь на первом представлении?
- Буду. Непременно.
- Будь очень внимательна. Я тебе отвечу со сцены. Но только будь внимательна. Не забудь.
Он опять взял мою руку и прижал к себе.
- На что ты мне ответишь?
- На многое. Но следи и запомни.
Мы вошли в пустую аванложу. На столе стояли бутылки и бокалы.
- Это ложа Суворина. Сядем. Чокнемся.
Он стал наливать шампанское.
- Не понимаю! - сказала я. - Ты смеешься? Как ты можешь сказать мне что-нибудь со сцены? Как я пойму, что именно эти слова относятся ко мне? Да ведь ты и не знаешь, кто я?
- Ты поймешь... Сядь, пей пожалуйста.
- Жарко!
Я подошла к зеркалу. /241/
- Хочешь попудриться? Я отвернусь: сними маску. - И он сел ко мне спиной. Я следила за ним в зеркало: он не шевельнулся, а я маску не сняла.
Потом мы сидели рядом и пили.
- Тебе нравится название: "Чайка"?
- Очень.
- Чайка... Крик у нее тоскливый. Когда она кричит, хочется думать о печальном.
- А почему ты сегодня печальный? - спросила я. - Все глядишь вверх, будто тебе ни до кого дела нет, даже глядеть на людей скучно. - Он улыбнулся.
