- А ты знаешь, кто я? Кто же? Скажи!
Я вырвала у него свою руку и остановилась. Он улыбнулся.
- Знаешь, скоро пойдет моя пьеса, - не отвечая на вопрос, сообщил он.
- Знаю. "Чайка".
- "Чайка". Ты будешь на первом представлении?
- Буду. Непременно.
- Будь очень внимательна. Я тебе отвечу со сцены. Но только будь внимательна. Не забудь.
Он опять взял мою руку и прижал к себе.
- На что ты мне ответишь?
- На многое. Но следи и запомни.
Мы вошли в пустую аванложу. На столе стояли бутылки и бокалы.
- Это ложа Суворина. Сядем. Чокнемся.
Он стал наливать шампанское.
- Не понимаю! - сказала я. - Ты смеешься? Как ты можешь сказать мне что-нибудь со сцены? Как я пойму, что именно эти слова относятся ко мне? Да ведь ты и не знаешь, кто я?
- Ты поймешь... Сядь, пей пожалуйста.
- Жарко!
Я подошла к зеркалу. /241/
- Хочешь попудриться? Я отвернусь: сними маску. - И он сел ко мне спиной. Я следила за ним в зеркало: он не шевельнулся, а я маску не сняла.
Потом мы сидели рядом и пили.
- Тебе нравится название: "Чайка"?
- Очень.
- Чайка... Крик у нее тоскливый. Когда она кричит, хочется думать о печальном.
- А почему ты сегодня печальный? - спросила я. - Все глядишь вверх, будто тебе ни до кого дела нет, даже глядеть на людей скучно. - Он улыбнулся.
- Ты не угадала, маска, - сегодня мне не скучно.
Я опять вернулась к "Чайке".
- Ну, как можно сказать что-нибудь со сцены? Если бы еще ты знал, кто я, то я бы подумала, что ты вывел меня в своей пьесе...
- Нет, нет!
- Ну, не понимаю и не пойму! Тем более что ответишь ты не мне, вероятно, а той, за кого ты меня принимаешь.
- Пойдем вниз, - предложил Антон Павлович. - Неприятно, если сюда придут.
Мы вернулись в зал, сперва ходили, а потом сели в уголке.
- Расскажи мне что-нибудь, - попросил Чехов. - Расскажи про себя. Расскажи свой роман.
- Какой роман? Это ты пишешь романы, а не я.
- Не написанный, а пережитый. Ведь любила ты кого-нибудь?
- Не знаю.
Двигалась мимо нас, шуршала и шумела толпа. Не обычная, нарядная толпа, а какая-то сказочная или кошмарная. Вместо женских лиц - черные или цветные маски с узкими прорезами для глаз. То здесь, то там высовывались звериные морды из-под поднятых капюшонов мужских домино, ярко блестели пластроны фрачных сорочек. И над всем этим гремел непрерывно оркестр пьянящими вальсами, страстными ариями. Голова у меня слегка кружилась, нервы были напряжены, сердце то замирало, то билось усиленно. Вероятно, выпитое шампанское не прошло даром. Я прислонилась плечом к плечу Антона Павловича и близко глядела ему в лицо. /242/
- Я тебя любила, - сказала я ему. - Тебя, тебя...
- Ты интригуешь, маска, - сказал он. - И ты противоречишь себе: ты только что сказала "не знаю".
- Нет, это не противоречие. Может быть, это была и не любовь, но, кажется, не было ни одного часа, когда я не думала бы о тебе. А когда я видела тебя, я не могла наглядеться. Это было такое счастье, что его трудно было выносить. Ты не веришь мне? Дорогой мой! ненаглядный!
Он откинул прядку волос со лба и поднял глаза к потолку.
- Ты мне не веришь? Ответь мне.
- Я не знаю тебя, маска.
- Если не знаешь, то все-таки принимаешь меня за кого-то. Ты сказал, что ответишь мне со сцены.
- Сказал на всякий случай. Если ты не та, кому я хотел сказать, это значения не имеет. Тогда ты не поймешь.
- А кому ты хотел сказать?
Он улыбнулся:
- Тебе!
- Так что же ты говоришь, что ты меня не знаешь?!
- Знаю, что ты артистка и что ты сейчас очень хорошо играешь.
- И эта артистка должна быть очень, очень внимательна и следить?
- Ты!
Он опять улыбнулся и наклонил голову ко мне.
- Ты будь внимательна и следи. Но ты не кончила рассказывать свой роман. Я слушаю.
- Роман скучный, а конец печальный, Антон.
- Конец печальный?
- Я же тебе сказала, что не знаю, любила ли я действительно. Разве это значит любить, если только борешься, гонишь эту любовь, прислушиваешься к себе с постоянной надеждой: кажется, я уже меньше люблю кажется, я выздоравливаю, кажется, я наконец победила. Разве это любовь?
- Не было бы любви, не было бы и борьбы, - быстро сказал он.
- А! Значит, ты мне веришь!
- Я не знаю тебя, маска.
Он взял меня под руку и встал. /243/
- Тут много любопытных глаз. Ты не хочешь еще вина? Я хочу.
Мы опять поднялись в ложу, после того как Чехов удостоверился, что она пуста.
На столе стояли две почти полные бутылки. Мы опять уселись и теперь стали весело и бессвязно болтать. Он настаивал, что я артистка, что он знает меня в драматических ролях. Я стала дразнить его Яворской.
- Ты еще влюблен в нее, несчастный?
- Неужели ты думаешь, я тебе отвечу?
- А почему нет?
- Да только потому, что ты сама Яворская.
- Ты в этом уверен?
- Убежден.
- Давно бы сказал. Я бы сняла здесь маску.
- Сними.
- Нет, поздно, домой пора.
Мы выглянули в зал. Публика очень заметно поредела. Я увидела Алешу, который щурился во все стороны. Очевидно, искал меня. Мы, смеясь, быстро спустились и около лестницы столкнулись с Сувориным и К°.
- Антон Павлович! - закричал он. - Мы все вас искали, искали...
Я быстро пожала руку Антону Павловичу и бросилась к Алеше.
- Ты довольна? - спросил он.
- Довольна и немножко пьяна. А ты доволен?
- Доволен, но совершенно трезв.
И дорогой, и дома в постели я думала:
"Я - Яворская? Он ответит со сцены Яворской?"
X
Мы с Мишей обыкновенно бывали на всех премьерах драматических представлений, и я думала, что и на этот раз мы пойдем вместе. Но Миша передал мне только один билет{243}.
- Вот тебе, чехистка! С трудом достал, и то не в партере, а в амфитеатре.
- А ты?
- У меня заседание. И, по правде сказать, не велика потеря...
Я отправилась одна и тоже, по правде сказать, была /244/ этому рада. Про то, что я жду ответа со сцены, я, конечно, никому не сказала, даже Алеше, но скрыть своего волнения я не могла. Давно ждала я этого дня и все время думала то одно, то другое. Узнал меня Антон Павлович или не узнал и принял за другую? Он сказал, что "убежден", что я Яворская. Я решила, что этого не может быть. Это он пошутил. Ни в фигуре, ни в манерах у меня с Яворской сходства не было ни малейшего. Но мало ли у него могло быть других знакомых женщин!
Между прочим, я вспомнила: в тот вечер я второй раз в жизни была в маскараде. В первый раз я была с Мишей и с целой компанией знакомых. Я старалась интриговать, но ко мне привязывались незнакомые и приглашали ужинать, кататься на тройке. Я путалась и обращалась в бегство. Было не весело, а противно, и ни за что я не пошла бы с кем-нибудь под руку и не приняла бы предложения выпить вина. С Чеховым я сейчас же согласилась подняться в пустую ложу, и почему-то меня даже не удивило, что он весь вечер вел себя так, как будто мы были не в маскараде, а в гостях у общих знакомых. Почему-то он даже оберегал меня от "любопытных" глаз и боялся, что я себя выдам. А я отнеслась к этому так, будто иначе и быть не могло. Раз я была с Чеховым, то все это было вполне естественным, кто бы я ни была. За это ручалось его уважение к женщине, за это ручалось его личное достоинство, его благородство. Нет, Чехов не был более или менее свинья.
Но кому же хотел он ответить со сцены?
- Тебе! - сказал он.
И когда я его спросила, артистка ли должна следить внимательно, он ответил:
- Ты!
И вот почему-то во мне росла уверенность, что это "ты" - это я. Весь день я была в большом возбуждении.
Театр был переполнен. Очень много знакомых лиц. Мое место было в амфитеатре с правого края, около двери, и на такой высоте, что я могла подавать руку, здороваться со знакомыми и слышать все разговоры проходящих и стоявших у дверей. Мне казалось, что все, как и я, возбуждены, заинтересованы. /245/
Началось первое действие.
Очень трудно описать то чувство, с которым я смотрела и слушала. Пьеса для меня как-то пропадала. Я ловила каждое слово, кто бы из действующих лиц его ни говорил, я была напряженно внимательна, но пьеса для меня пропадала и не оставляла никакого впечатления. Когда Нина Заречная стала говорить свой монолог: "Люди, львы, орлы...", я услышала в партере какой-то странный гул и точно проснулась. Что это происходило? Показалось мне, что это пронесся по рядам сдержанный смех, или это был не смех, а ропот, возмущение? Во всяком случае, это было что-то неприятное, враждебное. Но этого не может быть! Чехов так популярен, так любим!
Занавес опустился, и вдруг в зале поднялось что-то невообразимое: хлопки заглушались свистом, и чем больше хлопали, тем яростнее свистели. И тогда ясно стал слышен и смех. Мало того, что смеялись, - хохотали. Публика стала выходить в коридоры или в фойе, и я слышала, как некоторые возмущались, другие злобно негодовали:
"Символистика"... "Писал бы свои мелкие рассказы"... "За кого он нас принимает?"... "Зазнался, распустился"...
Остановился передо мной Ясинский, весь взъерошенный, задыхающийся.
