Я протянула к нему руки, и он опустился передо мной на колени.
- Что? Что? /255/
Когда я ему рассказала, как меня приняли в "Московской", он вскочил.
- А что ты думаешь?
- Я думаю, что Суворин увлек его куда-нибудь, а про меня он забыл. И ехал он к Суворину.
- А я тебе говорю, что этого не может быть! Чехов? Нет! Или эти негодяи там что-нибудь напутали, или... я не знаю что! Но, во всяком случае, нельзя же этого так оставить. Надо выяснить.
- Как?
- Поедем сейчас туда... Я войду и все выясню. Возможно, он уже дома.
- Но я... я ни за что не хочу его видеть!
- Хочешь, я ему скажу? Что сказать?
- Не знаю. Сейчас ничего не знаю. Не ходи к нему, ничего не говори. Только справься...
- Но Чехов так поступить не мог! Тут не Суворин, а какая-нибудь важная причина. Ну, едем!
- А твои гости?
- Повеселятся и без меня. Няня их накормит...
Но мы не поехали, а пошли пешком, хотя с Плющихи до "Московской" очень далеко. Погода была такая весенняя, воздух такой упоительный! Только что прошел небольшой дождь, и казалось, даже камни мостовой стали душистыми. Снегу уже нигде не было, весна в этом году была ранняя. Говорили, что уже прошла река.
Мы шли и говорили про Антона Павловича.
- Пойми, Алеша, - убеждала я. - С тех пор, как я узнала, что люблю его, я только мучилась, только боролась, только старалась избавиться от этой любви. Я по-прежнему, нет! больше прежнего привязалась к Мише, а про детей... Ну, ты сам знаешь, что для меня дети! Видишь ли, я жила обыкновенной женской жизнью, пока не взошло для меня это солнце. Но когда оно взошло... Ты осуждаешь меня? Но подумай: если бы я полюбила бы какого-нибудь Коку, так как он красивей, веселей, забавней Миши - я презирала бы себя. И случись такая гадость, неужели было бы трудно избавиться от нее? Надо только порвать сразу, не видеть, не слышать. Могу ли я это с Чеховым? Ведь он всюду. Тогда не надо ни читать, ни бывать в театре, ни слушать разговоров. Где его нет? Как от него уйти? А если нельзя, все равно нельзя, то как отказаться от того, что он /256/ дает мне? Пусть это мучительно, пусть отравлено, но то, что я имею от него, - это счастье! Его письма, его внимание, его голос, его глаза, устремленные на меня, о, какое это счастье! Иногда, вообрази, мне кажется, что он любит меня. Да, это случается, и тогда... Ну, тогда еще большая мука. Но какое счастье! Какое счастье! Видишь, я все говорю: счастье, а разве я счастлива? Это, знаешь, как улыбка на заплаканном лице.
Нет, конечно, он меня не любит, но он знает, что я его люблю, и это ему не неприятно. Все-таки это связывает нас, все-таки это какая-то близость. За что осуждать меня, если я никому, никому зла не делаю, ни у кого ничего не отнимаю? В чем я виновата?
- Да кто же говорит? - горячо протестовал Алеша.
- Миша говорит: все мужчины более или менее свиньи. Разве его можно приравнивать ко всем? Ни к кому я бы в гостиницу не поехала ни за что, а к нему поехала, потому что нет человека чище, выше, благороднее, чем он.
Алеша сказал:
- И сегодня, ты увидишь, он не виноват...
Алеша вошел в гостиницу один, но пробыл там недолго. Взял меня под руку, и мы пошли обратно.
- Не вернулся, - сказал он. - Говорят, приехал больной. Завтра еще справлюсь.
Опять стал накрапывать дождь и скоро пошел редкий, но крупный. Стало как будто еще теплей и ароматнее.
На другой день пришел Алеша и сообщил, что Антон Павлович серьезно заболел и его отвезли в клинику.
А 25-го утром я получила записку:
"Москва, март 1897 г.
Вот Вам мое преступное curriculum vitae* в ночь под субботу я стал плевать кровью. Утром поехал в Москву. В 6 часов поехал с Сувориным в Эрмитаж обедать и едва сел за стол, как у меня кровь пошла горлом форменным образом. Затем Суворин повез меня в Славянский базар; доктора; пролежал я более суток - и теперь дома, т.е. в Больш. моск. гостинице.
______________
* краткое жизнеописание (лат.).
Ваш А.Чехов
Понедельник". /257/
Около трех дня во вторник мы с Алешей входили в приемную клиники. Нас встретила женщина в белом: старшая сестра или надзирательница, не знаю.
- Вот... моя сестра хотела бы видеть Чехова, - сказал Алеша.
На лице женщины в белом выразился ужас, и она подняла плечи и руки.
- Невозможно! Совершенно невозможно! Антон Павлович чрезвычайно слаб. Может быть допущена только Марья Павловна.
- А нельзя ли нам поговорить с доктором?
- С доктором? Но это бесполезно. Он скажет вам то же, что и я.
- А все-таки я хотел бы...
Сестра пожала плечами, подумала и вышла.
Пришел доктор и сразу заявил:
- Антона Павловича видеть нельзя. Допустить вас я не могу ни в коем случае.
Тогда заговорила я.
- В таком случае передайте ему, пожалуйста, что я сегодня получила его записку и... вот... приходила, но что меня не пустили.
- Сегодня получили записку? Но он заболел еще третьего дня.
Я достала письмо Чехова и протянула ему.
- Он писал вчера.
Доктор отстранил письмо и насупился.
- Подождите, - сказал он и быстро вышел.
- Видишь? Пустит... - сказал Алеша.
Когда доктор вернулся, он сперва пристально посмотрел на меня, покачал головой и развел руками.
- Что тут поделаешь? - сказал он. - Антон Павлович непременно хочет вас видеть. Постойте... Вы в Москве проездом?
- Да.
- И это, чтобы видеться с вами, он, больной, поехал из деревни в такую погоду?
- Приехал Суворин... - начала я.
Доктор усмехнулся.
- Так, так! И, чтобы встретиться с Сувориным, он рискнул жизнью? Дело в том, сударыня, что он опасен, что всякое волнение для него губительно. Вам, конечно, /258/ лучше знать, что вы делаете. Я снимаю с себя ответственность. Да.
Я растерялась.
- Что же мне делать? Уйти?
- Невозможно теперь. Он вас ждет. Волнуется. Что тут поделаешь? Идемте.
Мы стали подниматься по лестнице.
- Чтобы он не говорил ни слова! Вредно. Помните: от разговора, от волнения опять пойдет кровь. Даю вам три минуты. Три минуты, не больше. Сюда... Ну... ну... - мягче прибавил он, - ничего... Сами будьте спокойнее. Через три минуты приду.
Он лежал один. Лежал на спине, повернув голову к двери.
- Как вы добры... - тихо сказал он.
- О, нельзя говорить! - испуганно прервала я. - Вы страдаете? Болит у вас что-нибудь?
Он улыбнулся и показал мне на стул около самой кровати.
- Три минуты, - сказала я и взяла со стола его часы. Он отнял их и удержал мою руку.
- Скажите: вы пришли бы?
- К вам? Но я была, дорогой мой.
- Были?! О, как не везет нам! не везет нам!
- Да не разговаривайте! нельзя. И это не важно.
- Что?
- Что я была и...
- Не важно? Не важно?
- Ведь лишь бы вы скорей поправились.
Он нахмурился.
- Так не важно?
- Ну, в другой раз. Ведь вы знаете, что все будет, как вы хотите.
Он улыбнулся.
- Я слаб, - прошептал он. - Милая...
- О чем вам рассказать, чтобы вы молчали?
- Сегодня едете?
- Нет, завтра.
- Так завтра непременно приходите опять. Я буду ждать. Придете?
- Конечно.
Вошел доктор и с любезной улыбкой обратился к Чехову: /259/
- Пора, Антон Павлович. Не утомитесь.
- Минутку... Лидия Алексеевна! У меня просьба...
Доктор предупреждающе поднял палец и потом подал ему листик бумаги и карандаш. Антон Павлович написал:
"Возьмите мою корректуру{259} у Гольцева в "Русской мысли" сами. И принесите мне почитать что-нибудь ваше и еще что-нибудь".
Когда я прочла, он взял у меня записку и приписал:
"Я Вас очень лю... благодарю". "Лю" он зачеркнул и улыбнулся.
Я простилась и пошла к двери.
Вдруг Антон Павлович окликнул меня.
- Лидия Алексеевна! Вы похожи на гастролершу! - громко сказал он.
- Это платье - Чайка, - смеясь, сказала я.
Доктор возмутился:
- Антон Павлович! Вы сами врач... Завтра, если вам будет хуже, - никого не пущу. Никого!
Мы с Алешей шли обратно, и я все время утирала слезы, которые катились по лицу.
Алеша молча отдувался и вздыхал.
- Алеша, - сказала я, - ты меня не жалей: у меня на сердце тепло, тепло...
XIII
Дома меня ждали две телеграммы. Одна: "Надеюсь встретить 27. Очень соскучились". Другая: "Выезжай немедленно. Ждем целуем".
На другое утро третья: "Телеграфируй выезде. Жду завтра непременно".
Я отправилась в редакцию "Русской мысли" к Гольцеву за корректурой.
Гольцев удивился.
- Зачем она ему сейчас? Успел бы позже.
Узнав, что я была в клинике, он стал меня расспрашивать о состоянии здоровья Чехова и подозвал еще двух или трех лиц.
- Вот... свежие новости об Антоне Павловиче.
- Плохо, что весна, - сказал кто-то. - Вчера река прошла. Это самое опасное время для таких больных. /260/
- Я слышал, что он очень плох, очень опасен... - сказал еще кто-то.
- Значит, к нему допускают посетителей?
- Нет, нет, - сказал Гольцев. - Лидия Алексеевна передаст ему наши поклоны и пожелания. И скажите ему, что с корректурой спеха нет. Пусть не утомляется.
Я ушла из редакции очень расстроенная. Антон Павлович не произвел на меня впечатления умирающего, а тут говорили, что он очень, очень плох, упоминали про реку... "Самое опасное время"... Чувствовалось, что считали его погибшим.
