— Вот и хорошо. Я рад, что у вас нет жалоб. Обязательно сообщите нам, если возникнут какие-нибудь осложнения. Мы все желаем вам добра.
— Благодарю вас, сэр. Я так и сделаю.
Внизу разрастался многоголосый гул. Приближалось время обеда, и первые посетители уже наполняли два зала штабной столовой — для офицеров и нижних чинов, — расположенные друг против друга по разные стороны старинной ротонды. Подполковник Корн согнал с лица улыбку.
— Вы ведь обедали у нас пару дней назад, я правильно помню, капеллан? — многозначительно спросил он.
— Да, сэр, позавчера.
— Стало быть, правильно, — удовлетворился подполковник Корн. — Вы не беспокойтесь, отец. Я извещу вас, когда вам настанет время снова навестить штабную столовую.
— Благодарю вас, сэр.
Капеллан не был уверен, в какой из десяти офицерских и солдатских столовых ему следовало сегодня обедать, потому что график посещения разных столовых, составленный для него подполковником Корном, казался ему чрезвычайно замысловатым, а бумажку со своими записями он забыл у себя в палатке. Капеллан, единственный из офицеров, приписанных к штабу полка, жил не на территории штаба, где вокруг главного штабного здания — ветхого, но поместительного краснокаменного дома — размещалось еще несколько беспорядочно сгрудившихся строений, а в четырех милях от штаба, на опушке леса, между офицерским клубом и палатками одной из четырех эскадрилий, которые базировались на острове Пьяноса. Капеллан жил в просторной квадратной палатке, считавшейся и жильем, и служебным помещением. Шум офицерских попоек часто не давал ему по ночам спать, и он беспокойно ворочался на койке в своем почти бездеятельном полудобровольном изгнании. Принимая порой успокоительные таблетки, чтобы покрепче уснуть, он никогда не умел выбрать правильную дозу, а потом его несколько дней подряд грызла совесть.
Рядом с капелланом на поляне в лесу жил один-единственный человек — капрал Уиткум, его ординарец. Капрал Уиткум, атеист, был необычайно строптивым ординарцем, поскольку не сомневался, что может выполнять обязанности капеллана гораздо лучше, чем сам капеллан, а поэтому считал себя жертвой социальной несправедливости. Его палатка ничем не отличалась от палатки капеллана. Он начал относиться к своему начальнику с откровенно грубым презрением, как только удостоверился, что тот его не одернет. Палатки капеллана и капрала Уиткума стояли на расстоянии четырех или пяти футов друг от друга.
Жизнь капеллана была обустроена и регламентирована подполковником Корном. Подполковник Корн отселил его от остальных штабистов, полагая, что если он будет жить в палатке, как большинство его прихожан, то ему будет легче с ними сойтись — это во-первых. А во-вторых, постоянное присутствие капеллана при штабе создавало бы для офицеров уйму неудобств. Одно дело — быть связанным через капеллана с господом, считал подполковник Корн, против этого никто, разумеется, не возражал; и совсем другое — постоянно жить у него на глазах. В общем, как объяснял подполковник Корн майору Дэнби, пучеглазому и нервозному начальнику оперативного отдела, капеллан неплохо приуютился у них в полку: ему ведь надо только выслушивать рассказы о чужих бедах, хоронить мертвых, навещать увечных да совершать религиозные обряды. Причем похороны теперь случаются довольно редко, говорил подполковник Корн, потому что истребителей у немцев почти не осталось, а девяносто процентов из тех немногих летчиков, которых мы все же теряем, погибают за линией фронта или развеиваются прахом в облаках, куда капеллану доступ закрыт. Что же до богослужений, то они тоже не требуют от капеллана особых хлопот, поскольку совершаются раз в неделю и посещаются отнюдь не густо.
Постепенно капеллан приучил себя к мысли, что ему нравится жить на лесной поляне. Он был обеспечен всем необходимым, а поэтому не мог, так же как и капрал Уиткум, проситься на жительство в штабное здание. Он питался поочередно во всех полковых столовых — их было восемь, по две на эскадрилью, — а кроме того, делил каждую пятую трапезу с нижними чинами и каждую десятую с офицерами штаба. У себя дома, в штате Висконсин, капеллан очень любил садовничать, и его восхищало могучее плодородие здешней природы, когда он смотрел на густые заросли высокой, по пояс ему, травы, колючего мелколесья и непролазного кустарника, которыми он был отделен от мира, словно стеной. Весной он с удовольствием посадил бы вокруг палатки цветы — бегонию и циннию, например, — но не сделал этого, опасаясь злобных нападок капрала Уиткума. Капеллан искренне радовался своему лесному затворничеству, которое помогало ему проводить жизнь в созерцании и размышлениях. Сейчас к нему приходило гораздо меньше людей со своими горестями, чем раньше, и это наполняло его благодарностью. Капеллан не умел легко сходиться с людьми, и ему было трудно вести задушевные разговоры. Он скучал по своему семейству — жене с тремя маленькими детьми, — и жена тоже скучала по капеллану.
Помимо веры в бога, капеллан больше всего раздражал капрала Уиткума полным отсутствием предприимчивости и напористости. Если б дело поручили ему, размышлял капрал Уиткум, на богослужения ломился бы весь полк. В голове у него полыхал буйный фейерверк дерзновенных идей духовного возрождения — утренние трапезы, общественные мероприятия, коллективное лото «бинго», цензура, официальные письма родственникам убитых и раненых, — творцом которого он видел в мечтах себя. Но ему мешал капеллан. Эта помеха доводила его до бешенства, потому что он видел вокруг безграничные возможности для улучшений. Именно из-за таких людей, как капеллан, думал капрал Уиткум, религия пользуется столь дурной репутацией, и они оба живут на положении отверженных. В отличие от капеллана капрал Уиткум ненавидел их затворническую жизнь. Заместив капеллана, он собирался первым делом перебраться на жительство обратно в штаб, чтобы оказаться среди людей и в гуще событий.
Когда капеллан вернулся после вызова полковника Кошкарта на свою поляну, капрал Уиткум, стоя возле палатки в душновато-прозрачном мареве знойного дня, беседовал нарочито приглушенным голосом со странным пухлощеким человеком в бордовом вельветовом халате и серой фланелевой пижаме. Капеллан сразу понял, что это форменная госпитальная одежда. А оба собеседника сделали вид, что не поняли, кого они видят. Десны у пришельца были лиловые, на халате сзади красовался бомбардировщик «Б-25» среди оранжевых зенитных разрывов, а спереди виднелись шесть рядков бомб, означавших, что владелец халата совершил шестьдесят боевых вылетов. Капеллана так поразил его облик, что он сразу же отвел глаза. Собеседники оборвали разговор и напоказ молчали. Капеллан поспешно юркнул к себе в палатку. Повернувшись к ним спиной, он услышал — или вообразил, что услышал, — их ехидные смешки.
Следом за капелланом в его палатку вошел капрал Уиткум.
— Что нового? — требовательно спросил он.
— Да все по-старому, — глядя в сторону, ответил капеллан. — А ко мне никто не приходил?
— Притаскивался опять этот чокнутый — Йоссариан. Вот уж вредоносный тип, верно?
— Мне кажется, он вовсе не чокнутый, — возразил капеллан.
— Правильно, выгораживайте его, — оскорбленно сказал капрал Уиткум и, чеканя шаг, удалился.
Капеллану не верилось, что он опять оскорбил капрала Уиткума и тот действительно ушел. Едва он об этом подумал, капрал Уиткум вошел снова.
— Вы всегда защищаете чужаков, — осудил он капеллана. — А своих не поддерживаете. Вот в чем ваша беда.
— Я его вовсе не защищаю, — попытался оправдаться капеллан. — Просто высказал свое мнение.
— Ну а зачем вас вызывал полковник Кошкарт?
— Так, ничего важного. Он хотел поговорить со мной насчет молебнов перед боевыми вылетами, — сказал капеллан.
— Правильно, мне ничего не полагается знать, — пробурчал капрал Уиткум и вышел из палатки.
Капеллан пал духом. Он всегда старался вести себя как можно тактичней, но всегда, похоже, обижал капрала Уиткума. Он покаянно опустил голову и заметил, что навязанный ему подполковником Корном ординарец — навязанный, чтобы убирать у него в палатке и следить за чистотой одежды, — опять не вычистил ему башмаки.
Капрал Уиткум снова вошел в палатку.
— Ничего-то вы мне не рассказываете, — настырно прохныкал он. — У вас нет никакого доверия к своим. Вот в чем ваша беда.
— Совсем наоборот, — виновато возразил капеллан. — Я полностью вам доверяю.
— А как будет с письмами? — тотчас же спросил капрал Уиткум.
— Ох, не надо! — раболепно взмолился капеллан. — Я не могу сейчас говорить про письма. Прошу вас, не навязывайте мне этот разговор. Я обязательно скажу вам, если переменю решение.
— Вот, значит, как? — взъярился капрал Уиткум. — Правильно, сидите тут, утопайте в сомнениях, пока я делаю всю работу. А видали вы парня с картинками на халате?
