работе.
Мать сказала Василию:
— Как будешь идти домой, не забудь, купи молока…
— Не забуду, — пообещал Василий.
Уже уходя, стоя в дверях, он обернулся, поглядел на мать. Она сидела у окна, что-то шила на швейной машине, голова опущена, ровный пробор в темно-русых волосах, брови чуть сдвинуты. Почувствовав его взгляд, она подняла голову, слегка улыбнулась.
— Ты что?
— Так, ничего, — ответил Василии, закрыл за собой дверь. Она крикнула вслед:
— Не забудь молоко…
Впоследствии не раз вспоминалось: почему это он медлил, почему не ушел сразу, а стоял, глядя на мать? Может быть, где-то бессознательно жило ощущение, что видит ее в последний, в самый последний раз?
Когда он вернулся от товарища домой, был уже вечер. В их окне горел свет, Василий подумал: «Должно быть, оба дома, ждут меня…»
У них в семье не было принято говорить друг другу ласковые слова, целоваться, сюсюкать, но Василий был крепко привязан и к отцу и к матери, знал, что и они любят его, любят сдержанно, но верно и навсегда, навеки…
Он легко вбежал по лестнице, нажал кнопку звонка, дверь сразу же открылась, она не была заперта, он вошел и ошеломленно остановился: в комнате толпились соседи, отец сидел за столом, опустив голову, как-то особенно ясно бросились в глаза отцовские руки — большие, сильные ладони, длинные пальцы, кажущиеся смуглыми от металлической пыли, издавна въевшейся в кожу.
Увидев сына, отец шагнул к нему, обнял, прижал к себе:
— Вот ведь как получилось.
— Что получилось? — Василий обвел глазами соседей, молча глядевших на них. Спросил:
— А где мама?
В ответ отец еще крепче прижал его к себе. Он посмотрел на отца и вдруг разом все понял.
Прижался лицом к отцовскому плечу, на него пахнуло неистребимыми запахами железа, стальной стружки, табака, и заплакал, словно маленький, навзрыд, не стесняясь и не глядя ни на кого. Бутылка молока, которую велела купить мать, выпала из его рук и покатилась по полу.
В начале войны отец ушел на фронт, а Василий поступил на тот же завод, на котором работал отец. Учил его старинный знакомец и друг отца — мастер Василий Кондратьевич.
— Я тебя, тезка, хочу научить любить станок, — говаривал Василий Кондратьевич. — Станок, он, если хочешь, живой, он все как есть понимает, потому ты должен к нему по возможности ласково подходить, не срывать на нем сердца, не злиться понапрасну, вот тогда-то он тебе добром за добро воздаст…
Василий слушал старого мастера, усмехался про себя: ну и фантазер! Чего только не выдумает, но в то же время был душевно привязан к старику. В сущности, теперь это была единственная родная душа во всей Москве, единственная нить, связывающая его с прошлым, которого уже никогда ни за что не вернуть…
Василий Кондратьевич знал его мать, дружил с отцом, и потому Василию порой казалось, он снова в своей родной семье, сейчас откроется дверь, войдет мама, за нею отец…
Была у Василия Кондратьевича жена, Евдокия Алексеевна, когда-то в молодости работавшая на «Трехгорке» прядильщицей, но давно уже оставившая работу — у нее сильно испортилось зрение, она долго, упорно лечила глаза, но зрение постепенно становилось все хуже и хуже.
Василий работал чуть ли не по двадцать часов в сутки, завод выполнял заказы фронта, случалось, неделями не бывал дома, а когда являлся домой, иногда его ожидало письмо отца с фронта.
Отец писал коротко, он и вообще-то был не из болтливых:
«Жив, здоров, бьем врага, у меня все в порядке. Напиши, как ты? Жду ответ».
Василий аккуратно писал отцу, каждый раз передавал ему приветы от Василия Кондратьевича и Евдокии Алексеевны.
— Напиши ему, — говорила Евдокия Алексеевна, маленькая, кругленькая, белолицая, словно колобок, моргая больными глазами в очках с толстыми стеклами, — напиши, что мы все ждем от него ответа, словно ласточка лета…
Эти слова необычайно смешили Василия. Евдокия Алексеевна, уже старая, толстая, седая — и вдруг — ласточка! Было чему смеяться…
Немногие свободные минуты, выпадавшие Василию, он обычно проводил в доме у Василия Кондратьевича, благо жил старый мастер недалеко от него, на Житной улице, в маленьком деревянном домике. Две уютные, зимой жарко натопленные комнатки, герань на подоконниках, на кухне большая русская печь, вокруг дома палисадник, в котором растут ноготки, настурции, сирень, по весне летают над сиренью пчелы и шмели, в открытые окна вливается свежий запах согретой солнцем зелени…
Василию довелось проработать на заводе около полутора лет. Потом ему пришла повестка — идти на фронт.
— Вот и твой черед пришел, тезка, — сказал Василий Кондратьевич.
Вместе с женой он проводил Василия до военкомата. Стояли последние теплые дни поздней осени, осень как бы медлила обернуться зимой, холодами, изморосью, в холодном, стылом небе иногда днем проглядывало солнце, кое-где еще сохранилась с лета трава.
На вокзале Василий распрощался с Василием Кондратьевичем и Евдокией Алексеевной. Старики долго шли за составом по перрону и все махали, все махали рукой. Василий стоял на подножке вагона, глядел неотрывно на старого мастера, на Евдокию Алексеевну, казалось, снова вернулось прошлое, это отец и мама провожают его в дальний путь…
Василию везло все те годы, что он был на фронте: ни разу не ранило, даже легкая контузия миновала его.
Отец писал ему из Свердловска, куда попал после ранения:
«Лежу в госпитале и сколько еще придется пролежать, не знаю. У меня несколько ранений — в руку, в шею и в голову. Тоска зеленая, а что поделаешь?»
Василий тоже писал отцу. Писал так же коротко, как и отец, когда был на фронте:
«Жив, здоров, гоним врага на запад, обратно. Надеюсь, скоро увидимся».
Но им не скоро пришлось увидеться. Отец, выздоровев, так и остался жить в Свердловске, женился там на медсестре, которая ухаживала за ним. А Василий вернулся после Победы обратно домой, в родное Замоскворечье, на Пятницкую.
На следующий день прямо с утра Василий побежал навестить старых друзей — Василия Кондратьевича и Евдокию Алексеевну.
Знакомый домик, в три окошечка, старинной кладки, вдоль забора густо разрослась акация, цветут ноготки и сиреневый куст под окнами.
Казалось, ничего не изменилось, все, как было, от ступеньки крыльца до флюгера на крыше, вырезанного некогда руками Василия Кондратьевича. Только его самого уже не было — умер примерно за год до возвращенья Василия.
— Господь ему легкую смерть послал, — сказала Евдокия Алексеевна. — Шел с завода домой, упал, сразу же и преставился…
— Почему? — спросил Василий — Почему могло так случиться?
Евдокия Алексеевна вздохнула.
— Чего ж тут спрашивать? Кому было
