моложе, неопытней, наивней, чем она…
«Она умнее меня, сильнее характером», — часто думал Василий.
Иные говорили, что легче жить с женщинами недалекими, а с умными, напротив, тягостно, приходится все время следить за каждым своим словом, стараться не отставать от них, иначе умные засмеют, станут презирать, а глупенькие, как правило, никогда не заметят, что ты не самый умный…
Но ему было с нею интересно. Казалось, каждый день приносил что-то новое, порой неожиданное.
И еще его привлекала ее непритворная влюбленность в свое дело. Как-то она призналась: в сущности, профилакторий ее вторая семья, порой даже трудно решить, какая семья ближе.
Рабочие любили ее, персонал боялся и, как полагал Василий, не выносил на дух.
Она могла при всех накричать на толстую вальяжную Дарью Федоровну, кастеляншу профилактория, за то, что та не постелила вовремя чистое белье на постели.
— Дома, надеюсь, у вас чистая постель? — ехидно спрашивала Марина. — Не сомневаюсь, что лилейно-белоснежная. Почему же вы считаете возможным, чтобы наши пациенты ложились на несвежее белье? Объясните, пожалуйста!
Дарья Федоровна пыхтела, толстые щеки ее заливал клюквенный румянец.
— Я проработала в больнице до профилактория чуть не двадцать лет, — пробовала она вставить слово, но Марина безжалостно обрывала ее:
— Ну и что с того? Значит, в больнице от вас страдали больные, а здесь страдают рабочие…
В конце концов, доведенная чуть не до слез, Дарья Федоровна почти торжественно клялась:
— Никогда больше, ни разу в жизни…
Как-то Василий сказал Марине:
— Наверно, они тебя все здорово не любят.
— Кто они? — спросила Марина.
— Твои служащие, все эти нянечки, кастелянши, повара…
Она равнодушно пожала плечами:
— Пусть их. Мне их любовь ни к чему, лишь бы дело свое делали, а как они ко мне относятся, меня это абсолютно не интересует.
И он знал, она не притворяется, так оно и есть на самом деле.
Она была тщеславна и не скрывала этого. На торжественном заводском вечере профилакторию было вручено переходящее знамя района, как лучшему лечебно-производственному учреждению.
Сияя всем своим круглым курносым лицом, влажными, как бы омытыми дождем, глазами, она стояла на сцене заводского клуба, слушала обращенные к ней слова, в которых отмечались ее качества — трудолюбие, добросовестность, преданное отношение к своему делу, неподдельная забота о людях…
А после, в своем ответном слове, прямо по горячим следам она потребовала у директора выделить из директорского фонда некоторую сумму для дальнейшего усовершенствования работы: планы у нее были дерзкие, она мечтала соорудить в профилактории радоновые ванны, а в дальнейшем устроить бассейн с подогретой водой. И, кроме телевизоров в холлах, установить в каждой комнате телевизор.
Они прожили вместе без малого восемь лет. Марине исполнилось уже тридцать восемь, и временами, особенно по утрам, она выглядела очень усталой, даже пожилой. Однако она не сокрушалась, бегло окидывала себя в зеркале взглядом, иногда говорила философски спокойно:
— Всему свое время…
Наскоро кивала Василию и неслась в профилакторий, там ее постоянно ждали неотложные дела, то надо было выбить диетическое питание язвенникам, то получить новую мебель, то хлопотать штатную единицу, которой не хватало для полного счастья, диетсестру, или фтизиатра, или врача — специалиста по лечебной физкультуре.
И вдруг, на тридцать девятом году жизни, оказалось, что Марина будет матерью.
Поначалу она и сама было не поверила. Не может быть! Это какая-то ошибка…
Она долго не говорила Василию, потом однажды призналась, краснея, словно девочка:
— Можешь себе представить? Нет, ты только вообрази!
Василий обалдело уставился на нее.
— Неужели правда?
Впервые он увидел слезы на ее глазах.
— Ты что? — спросил. — Недовольна? Или боишься будущих трудностей?
— Не бойся, — сказала она. — Мы тебя не обременим!
Он засмеялся, обнял ее.
— Уже «мы», — повторил, смеясь. — Надо же так, еще никого третьего нет, а она уже спрягает: «мы»!
Василий полагал, что рождение ребенка отвлечет Марину от профилактория.
И действительно, на какое-то время, пока Марина была в декрете и после рождения девочки, она словно бы немного позабыла о делах профилактория. Но так продолжалось недолго: Тане не исполнилось и года, когда Марина отдала ее в ясли и снова начала работать. И все стало опять как было. Она поздно являлась домой, дома почти все разговоры были лишь только о профилактории, о том, какие нововведения следует провести, что надо выправить, что доделать.
Василий иной раз ловил себя на том, что ревнует жену к этой ее второй семье. Изредка говорил ей:
— Тебе, по-моему, твой профилакторий дороже нашей Таньки…
Улыбкой он пытался смягчить свои слова, но она чувствовала непритворную его обиду и сама улыбалась:
— Не говори глупостей! Танька — одно, а работа — это совсем другое.
Душевная неистощимость ее была поистине поразительна. Она сама признавалась, что на ее энергии можно было бы построить небольшую, ритмично работающую электростанцию.
Василий утверждал, Танька зовет его уверенно «папа», а Марину прежде чем назвать «мамой», запинается, каждый раз сомневаясь, ее ли это мама в действительности.
— Во всех важных жизненных вопросах наша дочь будет обращаться сперва ко мне, — уверял он. — А потом уже к тебе.
— Там поглядим, — отвечала Марина. — Время покажет, прав ли ты…
Но время не успело показать. Тане не исполнилось и семи лет, когда они все трое собрались в отпуск под Киев, на реку Десну, вблизи города Остер. Там жили дальние Маринины родичи, они часто писали ей и в каждом письме расписывали прекрасное житье-бытье на берегу Десны, в тени вековых дубов.
Василий не мог выехать, был конец месяца, в цехе случился аврал. Было решено: пусть Марина с дочкой едут раньше, а он приедет позднее.
Он сам отправился на аэродром, купил жене и дочке билеты на самолет до Киева.
Таня сказала:
— Папа, мы будем очень-очень ждать тебя…
— Я непременно приеду, — пообещал Василий. — Ровно через пять дней.
Он прижался лицом к тугой Таниной щеке. Что за нежная кожа, даже коснуться ее страшно своим небрежно выбритым подбородком!
Он махал рукою издали, когда Таня вместе с матерью шагала по летному полю. Таня поминутно оборачивалась и тоже махала ему маленькой ладонью. А потом она и Марина взобрались по трапу наверх, Марина подняла руку. Он знал, она не различает его издали и подняла руку наугад, догадавшись, что он стоит все там же и глядит ей вслед. И хотя он был уверен, что она не видит его, он тоже поднял руку на прощанье.
Больше ему уже не пришлось свидеться с ними. В ту пору он окончательно лишился сна, по целым ночам лежал, глядя в потолок, смутно белевший над его головой. Читать он
