Подъезжая к квартире его превосходительства, я увидел через забор, что он стоит у открытого окошка; перед ним на окошке сидел шпиц, и он его гладит. Заметив это, я шевельнул шпорой лошадь мою, и она пошла полною рысью; ворота были отворены, я, подъехав к крыльцу, отдал лошадь вестовому, сам вошел в комнату, где находился генерал. Видя, что он не переменяет своего положения, я доложил спине его превосходительства, что полк готов и как прикажет проходить? "Церемониально", — загремел он на двор; я поклонился его затылку, вышел из дому, сел на лошадь и курц-галопом выехал обратно. Товарищи мои ожидали меня и, судя по погоде, которая была светла, надеялись, что и его превосходительство просветится благосклонностью.
— Ну что, — спросили меня, — как проходить? Просто или церемониально?
— Церемониально, — сказал я.
Весть эта натянула на лбах их морщины: церемониал был не по сердцу.
— Ну, а как ты нашел его превосходительство?
И когда я им рассказал все, как было, все закричали на меня: "Как можно подъезжать к крыльцу верхом на лошади, ведь это ужасная дерзость; надобно было оставить за воротами лошадь и пешком подойти к дому". Видя, что они намерены сердиться на меня долго, я сказал им, что его превосходительство ожидает нас, стоя у окошка и гладя шпица. Они приказали людям становиться повзводно, чтобы двинуться вперед, но тут возник вопрос, где должно быть начальникам батальона и младшим штаб-офицерам во время церемониального марша. Я рассказал им порядок: мне быть впереди полка с адъютантом, за мною барабанщики, а за ними музыканты и так далее. Но тут пошло дело о старшинстве: тот, который командовал двумя батальонами, сказал: я буду ехать впереди батальона; тот, который командовал отдельным батальоном, сказал, что и он по старшинству должен быть впереди батальона; старший же по мне сказал: я люблю музыку слушать. Я буду ехать впереди батальона. Советы мои были не действительны, каждый из них остался при своем, то есть все они встали позади музыкантов, чинно в ряд, а я впереди музыки, и так двинулись мы с места повзводно, и все было благополучно, пока подошли к воротам его превосходительства. Тут гаркнула музыка; турецкие жеребцы, на которых ехали начальники, испугавшись, бросились назад, разогнали три взвода передних перед самыми воротами его превосходительства и потом, выбравшись на простор, понеслись с ними гулять. Моя лошадь вела себя весьма хорошо, хоть была и молдаванская; вздрогнула немножко и пошла шагом. Я отсалютовал его превосходительству и ехал себе покойно… Начальники мои другою улицей объехали и стали по-прежнему»{31}.
На этом мытарства офицеров 14-го егерского полка не закончились: «Через месяц назначен был инспекторский смотр. В это время в ожидании прибытия Евгения Ивановича собран был совет, какой маневр представить генералу, причем и меня удостоили вопросом. Я, пропитанный санкт-петербургским учением с дирекциями направо и налево, с гордостью рассыпал перед ними мои познания; но они, к удивлению моему, сказали: "Сохрани нас Господь от ваших правил, за них от Евгения Ивановича и места не найдешь". — "Ну так делайте, как хотите", — сказал я им. Наконец приехал Евгений Иванович; мы пошли к нему на квартиру. Он принял нас гордо и с презрением <…>. Назначил смотр на другой день поутру в 10 часов, и мы вышли.
По обыкновенному порядку я послан был с докладом, что полк готов. Он приказал мне ехать с ним до учебного места, дорогой сказал мне ласково: у тебя лошадка хороша. Мне похвала эта была очень приятна, я толкнул носком правою ногой немножко лошадь, и она поворотила правое ухо к генералу, и ей весело было. Когда же выехали на луг, то старший прискакал к нему верхом с рапортом, а он, не принимая рапорта, сказал:
— Дурак! Встань с лошади, командуй на караул, прикажи играть музыке, и приди ко мне пешком с рапортом. — И в это время отделился и встал на левом фланге полка.
Началось ученье, но такое, которого я никогда не видал, истинная кутерьма, взводы и батальоны перепутались и доставили приятное удовольствие Евгению Ивановичу пушить всех батальонных бранью, сколько душе его угодно было»{32}.
К весне 1812 года русские армии располагались вдоль западных границ России. Весной выступили в поход гвардейские полки, накануне, как видно из дневниковых записей Н. Д. Дурново, подвергшиеся взыскательной проверке императором: «2 марта. Мы отправились с князем (Волконским. — Л. И.) на большой плац Семеновского полка, где Император инспектировал лейб-гвардии Егерский и Финляндский полки и Гвардейский экипаж. Сразу же после этого они были отправлены в Польшу. Вся гвардия выступает немедленно»; «5 марта. Император инспектировал гвардейскую артиллерию. Она отправляется в Польшу. Невозможно видеть что-либо лучше»{33}. Гвардейский корпус, находившийся под командованием цесаревича Константина Павловича, входил в состав 1-й Западной армии М. Б. Барклая де Толли и располагался в районе Вильно. 14 апреля в час дня «пушки, колокола, барабаны и крики "Ура!" возвестили нам о появлении Его Величества в Вильно. Офицеры из императорской квартиры вышли его встречать. Войска были построены побатальонно…»{34}. В жизни гвардейцев мало что изменилось: «Жизнь общая в Вильне, до начала военных действий, была просто столичная по наружности, а сосредоточение около Вильны многих корпусов войск было поводом многих смотров»{35}. Тот же Н. Д. Дурново продолжал вести записи в дневнике, характеризующие предвоенные будни{36}: «19 мая. Его Величество был в такой степени удовлетворен учением, что поставил генерала Коновницына в пример всей армии и выдал каждому солдату (3-й пехотной дивизии. — Л. И.) по пяти рублей».
Среди военных той поры была широко известна фраза: «Война портит солдат». Спустя десять дней после открытия военных действий государь в который раз убедился в этом: «23 июня. Его величество, обогнав по дороге гвардейские полки, остался очень недоволен тем, как они шли»{37}, а через месяц после этого прискорбного случая Александр I покинул армию, вверив ее своим военачальникам, которые уделяли строевому шагу гораздо меньше внимания, чем ему хотелось бы. Однако император наверстал упущенное сразу же по возвращении в декабре 1812 года к победоносным русским войскам, которые он застал в конце блистательной кампании, завершившейся «полным истреблением неприятеля» там же, откуда и начинался поход — в Вильно. Трудности военного времени, включая преследование неприятеля в условиях зимней стужи, не могли не сказаться на внешнем виде войск. Их «фрунтовая» выправка заставляла желать лучшего, но вскоре положение поправилось. «Мы заступили в караулы в Калише, где произвели учение в присутствии государя. Его величество остался очень доволен нами и сказал, что теперь нам прощает все, в чем перед ним провинились, поступив нехорошо с Криднером. Действительно, в Вильно государь сказал, что мы много должны сделать, чтобы заслужить прощение, и тогда мы, несчастные, думали, что нам придется бить неприятеля, чтобы достигнуть прощения, упустив совершенно, что одно удачное учение заменит, по меньшей мере, одну победу. Доказательство — то, что Бородинское сражение и вся бессмертная кампания 1812 года не могли расположить к нам его величество настолько, как парад в Калише», — записал в дневнике, не скрывая обиды и горечи, офицер лейб-гвардии Семеновского полка П. С. Пущин{38}. В армейских офицерах приезд государя вызвал больший энтузиазм: «Обновленные войски, освежившиеся отдохновением, в блестящих строях, всюду встречали своего Монарха радостным криком ура! И громкою музыкою; потом проходили мимо него церемониальным маршем. Мы видели грозное для врагов, и милосердое для нас чело Российского Самодержца, освободителя Европы. Каждый солдат смотрел на Государя своего, как на отца. И Государь в лице каждого солдата видел верноподданного, готового положить за него живот свой»{39}.
И вот «возлюбленные чада» государя Александра Павловича уже маршируют в ногу после первой значительной победы в Европе: «Отслужили благодарственный молебен по случаю победы, одержанной под Кульмом. По этому случаю весь наш корпус был под ружьем и затем прошел церемониальным маршем перед монархами. Наш полк понес такие большие потери, что вместо трех батальонов мог построиться в два батальона. Прекрасный вид наших войск поражал всех. Действительно, они были в таком блестящем виде, как в Петербурге»{40}.
Вступление российской армии в покоренный Париж в марте 1814 года оставило в их душах более отрадное впечатление, чем возвращение в столицу Франции после окончания «Ста дней» и вторичного отречения Наполеона, потерпевшего поражение от союзников в битве при Ватерлоо: «Во время прошлогоднего пребывания нашего в Париже Государь позволил всем военным ходить во фраках, не присутствовать более на разводах и, будучи очевидным свидетелем подвигов армии, казалось, убедился в том, что строгое наблюдение гарнизонной или мелочной службы бесполезно. Такое расположение продолжалось и нынешнего года по вступлении нашем в Париж две недели, и можно себе легко представить, сколь много сие всех радовало. Одним вечером Его Величество поехал гулять верхом по Елисейским полям и встретил Веллингтона, учившего двенадцать рекрут. По возвращении Государь сказал: "Веллингтон вывел меня из большого заблуждения, в мирное время должно заниматься мелочною службою". И на другой день после сей встречи с английским фельдмаршалом начались у нас по-прежнему разводы и учения. Мне кажется, что эта встреча была не случайная, а что она приготовлена английским министерством в том намерении, чтобы отвлечь императора фрунтовою службою от важнейших занятий»{41}. Эти слова принадлежат А. И. Михайловскому-Данилевскому, которого трудно заподозрить в отсутствии чувства благоговения перед «нашим Агамемноном» и «Царем царей», как стали называть государя после крушения империи Наполеона. Александр I полагал, что это произошло оттого, что русская армия в отличие от армии неприятельской всегда содержалась в строгости и слепом повиновении начальству. В его словах была несомненно большая доля истины: привычка к суровой дисциплине являлась одной из причин, проистекавшей от преданности своему законному монарху, заставлявшей «держать строй» и «выравнивать шеренги» там, где армия Наполеона упала духом — в период отступления.
