— Черт побери! — Лэсситер отбросил стул и, хлопнув дверью, удалился.
Куинн поднял трубку.
— Алло?
— Да.
— Мистер Фэзерстоун?
— Он самый. С кем я говорю?
— Мое имя Куинн. Я звоню вам из Калифорнии, из Сан-Феличе. Вас не так-то просто поймать.
— Верно, меня не было.
— Боюсь, у меня для вас неважные новости.
— Ничего удивительного, — в голосе собеседника прозвучало хроническое недовольство всем на свете. — Хороших из вашей части страны мне еще получать не доводилось.
— Сегодня в полдень ваша мать скончалась.
На том конце провода воцарилось молчание.
— Я ведь ее предупреждал! — простонал Фэзерстоун несколько минут спустя. — Говорил ей, что глупо там оставаться. В ее-то возрасте! Нельзя же так небрежно относиться к своему здоровью!
— Она умерла не из-за небрежности, мистер Фэзерстоун. Ее отравили.
— Боже мой! Что вы говорите? Отравили? Мою мать? Как? Кто это сделал?!
— Пока не знаю.
— Если виноват этот чертов маньяк, я его святую тушу на клочки разнесу!
— Это не он.
— Даже если так — все равно он виноват! — закричал Фэзерстоун, стараясь гневом заглушить обрушившееся на него горе. — Если бы не он и не та чушь, с которой он носится, она была бы со мной, здесь. Жила бы как приличная женщина!
— Она жила как очень приличная женщина, мистер Фэзерстоун. Делала то, что хотела. А хотела она служить другим людям.
— И эти другие были ей настолько благодарны, что отравили ее? Ей-Богу, исходя из того, что я знаю об их компании, этого можно было ожидать! Господи, я должен был это предвидеть, когда на прошлой неделе получил от нее письмо. Надо было… надо было действовать!
Горе, наконец, настигло его: Куинн услышал приглушенные мужские рыдания и женский голос, умоляющий: «Чарли, пожалуйста, не надо так переживать. Ты сделал все, что мог, чтобы ее образумить. Ну, пожалуйста, Чарли!»
Выждав несколько минут, Куинн осторожно спросил:
— Мистер Фэзерстоун? Вы еще здесь?
— Да. Да, я… продолжайте.
— Перед смертью она звала вас. Мне показалось, что вы должны это знать.
— Нет. Не хочу! Не надо!..
— Извините.
— Она была моей матерью. И я должен был о ней заботиться. Но однажды я оказался бессилен, когда этот псих забил ей голову своими бреднями. Господи, да даже двухлетний ребенок сразу понял бы, что это полный бред. Миллионы женщин теряют мужей, но это же не означает, что они немедленно должны перестать носить туфли…
— Относительно того письма, которое она вам написала…
— Было два письма, — перебил Фэзерстоун. — Первое — просто открытка: она, мол, чувствует себя хорошо, совершенно счастлива и просит о ней не беспокоиться. Другое было в запечатанном конверте; я по ее просьбе опустил его в почтовый ящик здесь, в Эванстоуне.
— Она объяснила, зачем это нужно?
— Нет, только сказала, что письмо поможет разъяснить ситуацию, из-за которой кто-то чувствует себя несчастным. Я подумал, что это очередные религиозные бредни ее так называемого Учителя, вот и кинул его в ящик. Насколько я помню, оно было в конверте авиапочты и адресовалось в Чикот, штат Калифорния, миссис О'Горман.
— Чьим почерком был написан адрес на конверте?
— Не знаю. Моей матери он во всяком случае не принадлежал. Больше всего было похоже, что писал ребенок, школьник класса так примерно третьего или четвертого. Хотя возможно, просто писали другой рукой.
— Не понял.
— Ну, знаете, примерно так получается, если человек пишет левой рукой. Или правой, если он левша. А может, он просто был малограмотным.
В том-то и дело, подумал Куинн. Для брата Венца писать это письмо было, надо полагать, сущей каторгой. Что его вообще заставило это сделать? Страх смерти без прощения? Вряд ли. Судя по внешнему виду, его здоровье было в идеальном порядке — во всяком случае куда лучше, чем у остальных. Но что, кроме страха, могло его заставить исповедоваться? Или кто?
Куинн вспомнил свой второй приезд в Тауэр, когда он пытался поговорить с сестрой Благодеяние, наказанной заточением за грехи. Он сказал ей тогда, что Марта О'Горман не уверена в смерти мужа. Что она заслужила хотя бы небольшую передышку. И попросил сестру во имя милосердия дать ей эту передышку. Ему казалось, что сестра Благодеяние не слышит его слов. Но она, по-видимому, услышала, приняла к сердцу несчастье Марты О'Горман и отправилась к брату Венцу с требованием написать письмо. Что-что, а решимости ей было не занимать. И убеждать она тоже умела — во всяком случае брат Венец согласился.
Так все это, по всей видимости, и произошло, хотя сама по себе ситуация вовсе не казалась правдоподобной. То есть действия сестры Благодеяние — да, но вот реакция брата Венца? Он не скрывал свою к ней антипатию и не был от нее зависим, как многие другие; к тому же отличался упрямством и изрядной долей самодовольства. Вряд ли человек с таким характером по просьбе одной женщины покорно уселся бы писать признание в убийстве для другой. «Ну уж нет, — подумал Куинн. — Это уж чистая фантастика…»
Тем временем Фэзерстоун вновь оседлал любимого конька: его мать была обманута маньяком, которого необходимо арестовать, всю колонию взорвать, а строения сровнять с землей.
— Я понимаю ваши чувства, мистер Фэзерстоун, — прервал его Куинн, — но…
— Вы не можете их понять. Она ведь не была вашей матерью. Вы не знаете, что это такое, когда член вашей собственной семьи поддается гипнозу ненормального и ведет жизнь, недостойную даже собаки…
— К сожалению, у вас не было возможности увидеть ее перед смертью. Уверяю вас: ее жизнь была намного счастливее, чем вы это себе представляете. Если она чем-то и жертвовала, то не напрасно. Она сама говорила мне, что, наконец, нашла свое место в мире и никогда не покинет его.
— Это были не ЕЕ мысли, а ЕГО.
— Она была вашей матерью. И она совершенно серьезно говорила о том, во что верила.
— Несчастная, сумасшедшая дура. Дура, и больше никто.
— По крайней мере она была дурой, нашедшей свой собственный путь.
— Вы его защищаете?
— Нет, мистер Фэзерстоун. Ее.
На другом конце провода раздался стон. Потом Куинн услышал женский голос:
— Извините, мой муж больше не может говорить на эту тему. Он слишком расстроен. Я хотела бы договориться о… о теле. Оно, наверное, на вскрытии?
— Да.
— Вы дадите мне знать, когда его можно будет доставить для похорон?
— Конечно.
— Тогда, я полагаю, больше нам сейчас не о чем говорить. Кроме… ну, пожалуйста, простите Чарльза.
— Да. До свидания, миссис Фэзерстоун.
Куинн повесил трубку. Руки у него тряслись, и, хотя в комнате было прохладно, он буквально утопал в поту. Он вытер его и вышел в коридор.
Лэсситер стоял около двери, беседуя с серьезным на вид молодым человеком в полицейской форме.
— С Чарли все в порядке? — спросил он.
— С Чарли все в порядке.
— Спасибо. Это сержант Кастилло. Он работает с теми картонками, которые мы нашли в сарае. Расскажи ему, сержант.
— Хорошо, сэр, — кивнул Кастилло. — Ну, одежду, лежащую в коробке, помеченной «Брат Верность Ангелов», положили туда не больше недели назад. Возможно, и меньше.
— Это мы знаем, — нетерпеливо прервал его шериф. — Она принадлежала Джорджу Хейвуду. Продолжай, сержант.
— Да, сэр. К содержимому картонки с этикеткой «Брат Терновый Венец» не прикасались несколько лет. По моим подсчетам, около шести, если судить по тому, насколько одежда повреждена молью. Энтомология — мое хобби. Если вас интересуют детали жизненного цикла того вида моли, который обнаружен в коробке, и то, как каждое поколение…
— В этом нет необходимости. Расскажешь позже. Главное — шесть лет.
— Однако тут есть одна интересная деталь. Имя брата Венца на этикетке написано совсем недавно. Когда я удалил надпись, стало заметно, что прежде на ее месте была другая, впоследствии стертая. Остался только легкий след.
— Хоть одну букву разобрать удалось?
— Нет.
— Ладно. Спасибо, — Лэсситер подождал, пока сержант выйдет. — Шесть лет. Вам это о чем-нибудь говорит, Куинн?
— О том, что одежда принадлежала не брату Венцу. Он вошел в секту только три года тому назад.
— Это-то вы откуда знаете?
— Карма рассказала. Дочка сестры Раскаяние, кухарки.
— Стало быть, мы не за тем гоняемся? — хмуро усмехнулся Лэсситер. — А что это меняет? Их и след простыл. Надо же, целая орава провалилась ко всем чертям, оставив мне на память стадо коров, отару овец, пять коз и прорву цыплят. Как вам это нравится?
Куинну это казалось довольно забавным, но о своих выводах он предпочел промолчать. Только спросил:
— Я могу идти?
— Куда это?
— Сначала в ресторан, что-нибудь пожевать. Потом в мотель — страшно спать хочется.
