— Ты ничего не говорил об этом, Алекс!
— Не хотел волновать, – буркнул Шеель. – У нас осталось несколько дней, чтобы выскользнуть из капкана.
— С какой стати офицеру вермахта, не состоявшему в НСДАП, не замешанному ни в каких военных преступлениях, вдруг пришло на ум драпануть в Южную Америку?
Алекс усмехнулся.
— Вы, Nikolaus Michailovitsch, как мне кажется, не понимаете, что творится в Германии.
Некоторое время он боролся с собой, потом рискнул.
— После того, как Лена спрятала в люфтшуцбункере бумаги отца, я решил пристрелить Ротте. Подкараулил гада, да неувязка вышла – с нашей стороны начался обстрел…
— С какой нашей?
— С советской… Меня так садануло в бок, что я потерял сознание. Я был в штатском, меня доставили в военный госпиталь, там сделали перевязку. В госпитале я назвался Мюллером. Не в пример обер–гренадеру, ни слова по–русски не промолвил, разве, что «карашо» и «давай–давай». Наши любят, когда сначала «данке шён», а потом «карашо».
Что еще? Как только немного подлечился, справил документы на новую фамилию и отправился в Дюссельдорф искать Магди. В Дюссельдорфе первым делом заглянул на улицу, где провел детство. Решил взглянуть на родовое гнездо. Оживить, так сказать, память. С этого все и началось.
Алекс собрался с мыслями.
— Район, где мы когда‑то жили, прилично сохранился. Бомбежки обошли его стороной. Беда в другом – сразу после капитуляции в доме поселился какой‑то важный чин из местной гражданской администрации. Получил его, так сказать, в дар от британских оккупационных властей за активное участие в денацификационных мероприятиях.
Я попытался поговорить с новым хозяином на предмет возвращения собственности. Он как прирожденный комиссар решил взять меня на горло – кто вы такой, господин Мюллер, где служили и какое отношение имеете к Шеелям?! Затем пригрозил. – если я буду настаивать на своих правах, мне не миновать лагеря для военнопленных, а уж там господа союзники выяснят, не участвовал ли я в расстреле заложников и прочих подобных акций?
Я не стал нарываться – повернулся и ушел, однако по старой энкаведешной привычке наведался к соседу, еще помнившему моего отца, и так между делом поинтересовался, кто это такой ушлый, сумевший поселиться в моем доме? Оказалось, из местных нацистов, причем из каких‑то важных партайгеноссе! Герберт Йост, ортсгруппенляйтер – во–о как!* (сноска: руководитель местной «группы», территориальной единицы, входившей в «район» ((Kreise) и гау (Gau), и делившейся на ячейки (Zellen)). На этом Йосте, Николай Михайлович, пробы ставить негде, а вот сумел просклизнуть сквозь сито денацификации – и сразу в дамки. Оказывается, он все эти годы боролся с Гитлером, правда тайно, а теперь зажилил чужой дом и зажил припеваючи.
Некоторое время товарищ барон переживал обиду, потом признался.
— Откровенно говоря, если бы не этот случай, черт с два вы отыскали бы меня в Дюссельдорфе. С моей стороны это была грубейшая ошибка. Я вообразить не мог, что все это время этот жирный кабан идет по моим следам. Теперь он может торжествовать.
Йост и Ротте оказались старыми приятелями. Я уверен, эти два негодяя сумели договориться, теперь они ищут меня. Хорошо, что я не назвался своим нынешним именем. По крайней мере, двое из британской военной администрации, которые однажды заглянули на нашу прежнюю квартиру, искали Шееля.
Фамилию я сменил для того, чтобы, перебравшись в английскую зону, не угодить в лагерь для военнопленных или, что еще хуже, на заседание военно–полевого суда. Мюллер и Мюллер, рядовой зенитного полка. Никакого спроса… Нам бы с Магди только до Швейцарии добраться, до родного банка, а там ищи ветра в поле!..
— Странно, – усомнился я. – Ты же служил в вермахте, в военных преступлениях не замешан?..
— Ха, не замешан! По мнению союзников, очень даже замешан!.. С их точки зрения, сам факт службы в армии тяжкое военное преступление. Они могут предъявить мне обвинение по группам I и II, к которым относятся сотрудники министерства обороны и ведущих управленческих структур вермахта.
Некоторое время он просто не мог говорить.
— Николай Михайлович, вы, как я вижу, даже не догадываетесь, что творится у союзников в лагерях для военнопленных, особенно там, где содержат бывших офицеров. Я чего угодно ожидал от борцов за демократию, но о таком варварстве даже не помышлял. Военнопленных, вопреки всем нормам международного права, держат там по нескольку лет.* (сноска: в апреле 1945 года Черчилль заявил в палате общин, что политика союзников состоит в том, чтобы держать в плену всех немецких офицеров, пока не будет окончательно устранена угроза возрождения нацизма.)
Вы видали хотя бы один из таких лагерей?
Нет?
А жаль.
Это просто огороженные по берегам Рейна территории. Режим, Николай Михайлович, почище чем у Гитлера в концлагерях. Люди живут там без крыши над головой, фактически без воды и пищи. Туда суют всех поголовно – замешанных, не замешанных, гражданских, не гражданских. О том, что творится у французов я уж не говорю. Эти только тем и занимаются, что сводят счеты с мирным населением. Я, откровенно говоря, ждал такого от Сталина, но как раз в советской зоне оккупации все выглядит куда пристойней.
По этой причине мне как раз и пришлось обзавестись новыми документами. Да, у меня есть средства, мне это сделать легче, чем потерявшим все – семьи, собственность, средства к существованию, – но не об этом разговор! Я не хочу провести остаток жизни в лагере только за то, что служил в вермахте! И ведь не признаешься, мол, я ваш союзник, работал на Советскую Россию. Тогда каюк!
Он обреченно махнул рукой.
— Что касается комиссии по денацификации, там все решают свидетели. Не послужной список, не документы, а всякого рода знатоки, которым якобы известно, кто является исполнявшим приказы армейским офицером, а кто – матерым нацистом. За плату они готовы подтвердить все, что угодно. Этот негодяй Йост, поселившийся в моем доме, представит столько свидетелей, что мало не покажется. Для него это раз плюнуть, он же с их помощью сам отмылся.
Эти свидетели с подачи Ротте расскажут все – особенно по части июльского заговора. Чью сторону я принял, скольких оппозиционеров выдал гестапо. Если прибавить родство с Майендорфом, должность в Управлении вооружений, мне ни за что не отмыться. Меня обязательно отдадут под суд. Вы знаете, что это за судилище? Весь процесс занимает полчаса, от силы час, никакой презумпции невиновности. Под Франкфуртом приговорили к расстрелу двенадцатилетнего подростка только за то, что он плевался в американских солдат. Его обвинили в умысле на теракт.
Ротте, полагаю, это ни к чему. Он ищет меня не для того, чтобы меня наказали за службу в доблестном вермахте. Ему нужны мои деньги. Теперь явились вы и тоже решили заняться воспитательной работой?
— Ты ошибаешься, Алексей. Я прибыл помочь тебе.
— Ага, напомнить об ответственности, о чувстве долга. К сожалению, товарищ полковник, на этой мякине меня уже не проведешь. Сами постарались, когда убеждали нас с Толиком не поддаваться всякого рода «измам» и хранить дистанцию. Вы нас тогда вполне убедительно запугали этими кровожадными химерами.
— Промашка вышла! Не буду отрицать, мой приезд санкционирован высшим руководством, которое хотело бы знать, чем на сегодняшний день дышит советский разведчик, наша надежда и опора и не желает ли он продолжить сотрудничество? И если не желает, почему?..
— Вы умелый демагог, господин Трущев. Я на всю жизнь запомнил, как вы убеждали меня поделиться своей биографией, своим!.. – не найдя подходящих слов, Алекс с негодованием постучал костяшками пальцев по столу. – Своим… этим самым… со вздорным комсомольцем Закруткиным. Вы не угрожали – о, нет! Вы занимались воспитательной работой! Вы говорили о согласии, что без него всем нам крышка, что, закружившись в танце согласия, каждый из нас обретает шанс завоевать право на жизнь.
— Разве я был не прав?
— Не надо брать меня за горло! Я помню ваши так называемые «гуманные» маневры в Женеве! Я не забыл, как вы пригрозили мне портсигаром, если я отдамся в руки швейцарской полиции!.. Какой подвох вы приготовили на этот раз? У вас собой имеется портсигар?
— Да, Алекс, он всегда при мне.
— Вы собираетесь этим страшным оружием бить отступников по голове?
— Нет, я просто открою его.
— Это будет страшно?
— Увидите.
— Ладно, не будем спешить с портсигаром. Должен признаться, ваши подходцы всегда вызывали у меня живой интерес. Итак, это и есть воспитательная работа по–большевистски?
— Можно и так сказать.
— Хорошо, давайте придерживаться этой версии. Чем вы желаете помочь мне?
— Помочь эмигрировать в Уругвай или Аргентину.
