Впереди бушевал огонь. Глянув на себя, Павел увидел, что он в стальном панцире, как средневековый рыцарь. Хотел заорать что-то протестующее, но чей-то внушительный голос произнес: «Ты — робот пятого поколения, ты — биологический интеллект, заключенный в металлическую оправу».
Очнулся, и ему показалось, что он пробыл в забытьи несколько секунд. Удивился, обнаружив себя в больничной палате со столом в изголовье и какой-то аппаратурой на столе. Два лица в белых колпаках склонились над ним.
— Где Вадим? — выдохнул в чье-то лицо. Доктор, глянув через очки в золотой оправе, подмигнул ему:
— Будем жить!
— Пожар потушили? — справился Павел.
Ему советовали не двигаться, будто бы он, если бы захотел, мог вскочить — у него не было силы двинуть стальные руки и ноги.
И вот он лежит, несколько дней лежит в отдельной палате, совершенно четко помня, как ехал спасать мифический город от пожара. Макушка тополя, заглядывающая в окно, напоминает ему дерево под окнами его кабинета. Заходят то доктор, то медсестра, то нянечка. Томит жажда по куреву, оно запрещено. Позволяют не только шевелить пальцами, но даже приподниматься на кровати, беседовать с сослуживцами Повидался с Ириной и с дочуркой. Как ни странно, Ирина все-таки напоминала цаплю. Навестил Иван Иванович Петухов, принес три банки соку и сказал, что уже приехал Фокин и занял кабинет начальника управления. Услышав от Стрелецкого о том, что три хутора на линии были сожжены по тайному распоряжению Ивана Леонтьевича, бывшего начальника управления, Петухов ничуть не удивился, а только махнул рукой, мол, тебя это не должно беспокоить.
— Да неужто нельзя было обойтись без этой хитрости? — проговорил Павел не без иронии.
Иван Иванович причесал седые волосы пятерней, улыбнулся, сказав, что. Павел Николаевич слишком наивен, погнал стальных лошадей и сломал сразу несколько инструкций. Но за штурм Еланского болота Стрелецкого следовало бы наградить. Потом неожиданный гость — главный бухгалтер Полубаба, застенчиво сидевший на стуле около Павла, много охал, с опаской говорил о коренных переменах в хозяйствовании, которые привез из Москвы на стройку новый начальник управления. Стрелецкий доверительно рассказал ему о своем сне, где он видел пожар города. Полубаба поджал губы: три хутора сгорело, чего уж… И замолчал.
Весь подоконник в палате уставила цветами бригадир бетонщиц Галина Жукова, а тумбочку завалил фруктами, выгружая их из сумки, Егор Андреевич Дуд-кип… Он был строг, принес новость: главк, подсчитав экономический эффект от срезанного по предложению Стрелецкого холма и утрамбованного в траншее Еланского болота, наградил Павла Николаевича пятью тысячами рублей.
Гончева появилась в палате с раскаянным видом, бранила банный жар, а потом вытащила из сумочки пачку сигарет.
— Тебя Фокин рекомендует на учебу в Москву. — Она глянула на Павла весело. — Согласен?
Учиться Павел был готов, хотя и не знал чему. Молча наблюдал за бойкой Викторией.
Она закурила, по, спохватившись, затушила сигарету, сломав ее, сунула в карман брюк.
— У меня, Паша, радость, — разрумянилась и повеселела Виктория, — Дудкина провожаем на пенсию, я буду на его месте…
Это оживило Павла; приподнялся на локте, захотелось поговорить с Гончевой откровеннее… О Сонечке и Даше.
— Даша — ворона, — запальчиво сказала Виктория Филипповна, — зря ты за нее хлопотал, посидела бы в клетке с годик, человеком бы стала.
В ответ на рассказ Павла о виденном во сне пожаре Гончева засмеялась. Обругала Семена Васильевича, он все еще кипятится, шумит, надеется, что ему что-то отколется за его идею. Дурак! А Фокин осторожен. Пригласил из академгородка ученую братию, понаехало человек пятнадцать мудрецов, хотят как-то интерпретировать идею Заварухина.
Махнула неверным жестом в окно, засмеялась, сощурила умные глаза с длинными ресницами, ласково погладила ладонью колючую щеку Павла, раскаянно зашептала:
— Грех на моей душе, Паша… — настороженно взглянула, словно опасалась. — Пожалела я тебя. Ты одно время сильно походил на глухаря в пору токованья: увлекся Сонькой — ничего окрест не видел. Помыкала она тобой… Я и вытурила ее из Красногорска, а потом гляжу — человека вроде как души лишила. Самозабвений в вас, мужиках, не понимаю и с бабами кисейными языка не нахожу. Цыкнула на Дашу — ворону эту, а не отослала ее, думаю, чем бы дитя ни тешилось… — Она кусала губу. — Выходит, дважды не ту услугу оказала. Казнить будешь?
Локоть, который поддерживал Павла над подушкой, вдруг ослаб, и Павел упал затылком в подушку, медленно расправил плечи и, сжав зубы, закрыв глаза, лежал на спине.
— Что с тобой, Пашенька? Прости, родненький, меня, глупую бабу, — шептала перепуганная Виктория Филипповна.
— Уйди, — прохрипел он. Тупая боль под грудиной нарастала.
Виктория Филипповна, склонившись, размазывая слезы, уговаривала Павла не принимать близко к сердцу ее слова, но ее просьбы скользили мимо его сознания. Напряженно-сладостная дрема овладела им. Ему пригрезилась светлая комната с дешевым ворсистым ковром на крашеном деревянном полу, с цветком герани на подоконнике, ему мнилось тихое журчанье беспечной речи Златогривки. И он не заметил, как Виктория Филипповна покинула палату.
Самой примечательной среди больничного однообразия была встреча с секретаршей… Круглолицая, со смущением в пронзительно голубых глазах, с сильно насмоленными ресницами, с подсиненными веками, в цветной, с кистями шали, которую подарил дядюшка по случаю объявленного племянницей дня своей свадьбы, Зиночка держалась как-то по-новому, с едва скрываемым достоинством; она явилась в палату уверенно, как звонкое уходящее лето. Девушка внесла и тонкий запах духов, и печаль, и улыбку, и смущение; преодолевая неловкость, села на краешек стула, теребя крыло шали, не зная, о чем спросить и что сказать. Павел улыбкой помог ей снять скованность, и тогда Зиночка защебетала о том, что кабинет главного инженера занял Бородай, что она опять подслушала беседу в квартире дядюшки с Сергеем Афанасьевичем, который утверждал, будто бы Зот Митрофанов — инопланетянин и прилетел на стройку откуда-то с небеси…
Павел попросил рассказать еще что-нибудь и узнал, что у Зининого дядюшки в Москве, на набережной Москвы-реки, кооперативная квартира с видом на кремлевские купола, но там никто не живет: сыновья выучились, дядюшка держит их инженерами на стройке, а квартира пустует.
— Еще чего-нибудь! — подначивал Павел, развлекаясь воркотней Зиночки. Он сидел на постели, навалившись на подушки, прислоненные к спинке кровати.
— Семен Васильевич поступил в аспирантуру…
— Откуда у тебя шаль? — Павел пощупал шерстяную бахрому.
— Зот Михайлович подарил. — Зина хихикнула и расправила складки на груди. — Он на барахолке купил. Турецкую отдал Кате Дрыгиной, а павлово-посадскую — мне. У Зота дедушка помер. Прямо в сберегательной кассе, в поселке Бродниково. Ему сберкнижка выиграла сорок рублей, так старичка от радости кондратий хватил…
— А чего смеешься-то? — не понял Павел.
— Так… Местные охотники осмотрели избу, вынули из сундука с десяток соболиных шкурок, а из карманов развешанной в кладовой одежды вытащили сорок восемь сберкнижек, на каждой записано по две тысячи и больше! — Зина смотрела на Стрелецкого широко распахнутыми глазами, ожидая удивления. — Все сберкнижки дедушка завещал Зоту.
— И он стал делать подарки?
— На огромное состояние зарится Дрыгина, ходит по Искеру, уверяет судей, разных начальников, будто четвертый ребенок у нее будет от Митрофанова.
— И что же Зот?
— Исчез, как инопланетянин. — Зина развела руками, мол, неясно, не увольнялся, а только на службе его нет. О нем сокрушается Семен Васильевич.
— Все как-то быстро меняется без меня, — задумчиво проговорил Павел.
Округлив глазищи, Зина надулась так, что обозначился второй подбородок, и тихо заговорила:
— А Бородай очень балует свою жену… Вы тоже баловали Соню и мужа ее наверх подталкивали, — брякнула секретарша и захлопала ресницами: то ли сказала? Не заметив на лице Павла недовольства, опять оживилась: — Бородай напялил на нее узду верности, все так говорят. Подселил в квартиру тещу, водил обеих на торговую базу по улице Республики. Знаете базу облпотребсоюза? Повертел в зале косым глазом: выбирайте — чего желаете. Теща туда-сюда, ничего ей не приглянулось. А Сонька все углы обнюхала, кисонькой мяукает мужу: «Мне бы шубку норковую». Это же тыщи рублей! Бородай ей купил сразу же! И снова обращается к теще: «Выбирайте, мамаша, себе чего-нибудь». Теща влево-вправо, ничего ей не нужно. Показывает на доченьку: «Вы, зятек, женушке сделайте подарок». Сонька опять ластится к мужу, стелется перед ним: «Еще бы одну шубку». Бородай, говорят, поморщился, но и за вторую шубку рассчитался. Теперь Бородаиха ходит по управлению, гордая, меня в приемной даже не спрашивает, есть ли в кабинете муж, сама норовит пройти. С шубами-то она замаялась, хранит их в ломбарде. Там надежнее от воров.
