– Молодец, – сказала Руфь и подала кофе.
Ричард сидел на диване и в изумлении смотрел, как Джерри широкими уверенными мазками выводил РАСПРОДАЖА СТАРЬЯ по-диснеевски танцующими крупными буквами, а потом поставил число, указал место распродажи и нарисовал карикатурную сломанную лампу, пустую раму от картины и пару по-дурацки заштопанных носков. Руфь пошла к телефону.
Джерри спросил:
– Ты кому собираешься звонить? – Он-то ждал, что она сядет и будет восторгаться его творчеством.
– Снова миссис О., – сказала она. – Ричард считает, что мне надо поехать в Кэннонпорт и поговорить с его адвокатом.
– Зачем тебе говорить с адвокатом Ричарда?
– Он подберет мне адвоката. Ричард сказал:
– Я твердо уверен, что Руфь должна нанять адвоката.
– Пожалуй, – сказал Джерри, опуская кисточку сначала в воду, затем в малиновую краску.
– Если бы она наняла адвоката полгода тому назад, мы бы сегодня все так не страдали, и дело бы уже шло на заживление.
Малиновая краска жирно легла на картон.
Мужчины молчали, пока Руфь договаривалась с миссис О., чтобы та пришла через полчаса. Когда она повесила трубку, Ричард сказал ей:
– Он ждет тебя. Я прикинул, что ты подъедешь, к нему до полудня, сумеешь?
– Конечно. Я должна вернуться домой к трем, чтобы отправить Джоанну на музыку.
– Тогда я сейчас позвоню ему и подтвержу. У тебя ведь есть его адрес.
– Да, Ричард, да. Я же не идиотка. Ты только что дал его мне.
– Я устал. Господи, мне просто необходимо на боковую. Будем поддерживать контакт. – Ричард тяжело поднялся с дивана, а встав, явно почувствовал себя обязанным что-то изречь. – Сегодня у нас черный день, – сказал он, – но будем надеяться, что впереди нас ждут лучшие дни.
Сидя на полу, Джерри посмотрел на него снизу вверх и смутно почувствовал преимущество своей позы. Не вставая, он сказал:
– Ричард, мне хочется поблагодарить тебя за то, что ты так помогаешь Руфи и относишься ко всему так практически, по-мужски.
– Премного благодарен, – мрачно произнес Ричард.
Джерри увидел то, чего не заметил вчера ночью во время объяснений в тесном семейном кругу, а именно: что Ричард вылез из своего обитого ватой туннеля с глубокой раной, которую намерен использовать к своей выгоде в предстоящие жестокие дни.
Когда шаги Ричарда затихли на дорожке, Джерри спросил Руфь:
– О чем он там с тобой трепался так долго?
– О... видишь ли... О всяком разном. Он сказал мне, что я еще молодая, и хорошо выгляжу, и меня еще многое ждет в жизни. Что ты не единственный мужчина на свете и что по закону у тебя есть обязательства передо мной и детьми.
– Я этого никогда и не отрицал.
– Он сказал, что я все лето уговаривала тебя остаться, а теперь надо попробовать что-нибудь другое. Я должна дать тебе развод. Он сказал, что хватит думать о тебе, пора подумать о себе, о том, чего я хочу.
– Настоящий представитель Торговой палаты.
– Он говорит здравые вещи.
– А что он сказал про детей?
– Он сказал, что дети – это, конечно, важно, но не они должны определять мое решение. Собственно, он не сказал ничего такого, чего мы бы с тобой уже не знали, но все как-то становится яснее, когда слышишь от другого.
– Счастливая разводка. Черт меня подери. О'кей, когда ты сама примешься за свои чертовы плакаты для распродажи?
– Не приставай ко мне с ними – я не могу сейчас этим заниматься. Через четверть часа придет миссис О. Ты уже сделал один плакат – получилось отлично, сделай еще четыре таких же. И не оригинальничай – тогда это займет у тебя ровно пять минут. Ну что тебе сегодня еще делать? Или ты собираешься к ней?
– По-моему, я должен к ней поехать.
– Сделай для меня эти плакаты, и я никогда больше ни о чем тебя не попрошу.
– “Будем поддерживать контакт” – этот елейный мерзавец говорит моей жене, что он будет с ней поддерживать контакт.
– Джерри, мне пора одеваться.
Точно он ее задерживает. А может быть, все-таки задерживает? Хотя рука у него дрожала и пол под картоном перекатывался, будто палуба корабля, он все-таки старался сделать очередной плакат лучше предыдущего – смешнее, живее, завлекательнее. На это у него ушло больше пяти минут: Руфь приняла душ, оделась и спустилась вниз, а он все еще работал. На ней было гладкое черное платье, которое ему всегда нравилось: трикотаж облегал бедра, а черный цвет придавал что-то трагическое ее уступчиво-мягкому, бледному лицу. Она поцеловала его на прощание. А у него пальцы были выпачканы в краске, и он не мог до нее дотронуться. Он спросил:
– Это Ричард подсказал тебе, как должна быть одета дама, когда она едет к адвокату?
– А тебе это кажется правильным? Мне, наверное, следовало бы надеть шляпу с вуалью – как в церковь, да только у меня ее нет. Я, конечно, могла бы снова взять у Линды. Как ты думаешь, он уже сейчас спросит меня о разделе денег?
– По всей вероятности. А сколько, по мнению Ричарда, ты должна просить?
– Он упомянул цифру “пятнадцать”. Мне кажется, это очень много. Не думаю, чтобы мой отец за всю свою жизнь столько заработал.
– Что ж, постарайся получить сколько сможешь. Я уверен, у адвоката Ричарда будет немало прекрасных идей.
– Ты злишься? Разве я не правильно поступаю? Но у меня же нет выбора, верно?
– Я вовсе не злюсь. Мне грустно. По-моему, ты очень храбрая, и выглядишь грандиозно. Поцелуй меня еще раз. – Он наклонился к ней, но рук не протянул. Нос у нее был холодный, а язык теплый. На крыльце застучали каблуки. Прибыла миссис О. Руфь направилась к выходу, по дороге роясь в сумочке, и Джерри слышал, как она бурчала себе под нос: “Ключи от машины, ключи от машины”.
Он дорисовал плакаты, пока миссис О. кормила Джоффри вторым завтраком. Очутившись наедине с безусловно добрым человеком, Джоффри болтал без умолку. Слуха Джерри достигало его бормотание, и он вдруг понял, что голоса его детей, когда он слушает их с мыслью, что скоро с ними расстанется, меняют тональность, звучат глуше – так глаз раздражал бы рисунок, где все тщательно выписано, только у одного здания на втором плане смещена перспектива и крыша скошена под немыслимым углом, отчего все кажется чуть сдвинутым, ненужно гулким. Все лето, из других комнат, через полосы асфальта и травы, Джерри слышал вот такое же приглушенное бормотанье; оно раздражало его не меньше, чем чувство унылого однообразия, которое неизменно возникало у него по утрам, когда он просыпался от сна, наполненного желаниями и планами, связанными с Салли, и видел перед собой слегка улыбающуюся Руфь на автопортрете, удивительно точном по цвету, но вовсе не похожем на оригинал, – портрет этот она подарила ему, краснея от смущения, прошлой зимой к его тридцатилетию. Она как бы подарила ему себя – тем способом, каким умела.
Только когда плакаты были готовы и разложены на диване для просушки, а кисточка вымыта и краски убраны в детскую, Джерри почувствовал, что должен позвонить Салли. Миссис О. повела Джоффри по палой листве на прогулку в кондитерский магазин; Джерри остался дома один. Было странно набирать номер Салли из своего дома. Он набрал шестерку вместо семерки, опустил трубку на рычаг, словно затыкая рот, разверстый для крика, и набрал заново.
– Алло. – Голос ее уже не звучал в конце слова вопросом.
– Привет, ты, сумасшедшая мисс Матиас. Это я. Как ты там?
– Прили-чно. – Она разделила слово на две половины.
– Ричард у тебя – спит?
– Нет, он снова уехал, он ужасно возбужден. Он всегда возбуждается, когда имеет дело с адвокатами. А ты как?
– Я – один. Руфь поехала повидать адвоката твоего мужа, а женщина, которая приходит к нам, отправилась с Джеффри гулять.
– Ты уже сказал детям?
– О Господи, нет. Все пока так неясно. Ричард был тут – сыпал ультиматумами и раздавал советы.
– Он сказал, что вид у тебя перепуганный.
– Смешно, да и только. Он вздумал нас стращать.
– Ему так больно, Джерри.
– Эй! Хочешь, чтоб я приехал?
– Если ты хочешь, я буду рада.
– Конечно, хочу. Почему бы мне не хотеть? – И когда она промолчала, он добавил:
– Голос у тебя такой, будто ты вся в ссадинах.
– Да, пожалуй, так оно и есть. В ссадинах.
– Ну, больше ни на что не налетай – стой посреди комнаты и не двигайся. Я мигом примчусь.
– Я люблю тебя.
Надо спешить, иначе он потонет. Джерри надел парусиновые туфли, но забыл их завязать и выскочил на задний двор с развевающимися, подпрыгивающими шнурками. По ошибке он вытянул подсос в своем “Меркурии”, точно на дворе была зима, и теперь захлебывавшийся бензином мотор не желал заводиться. Наконец мотор взревел, и машина помчалась мимо почтовых ящиков, распахнутых гаражей, палых листьев в дымящихся кучах, пустых дворов. Весь городок словно вымер – Джерри подумал, уж не началась ли атомная война, и посмотрел на небо: а вдруг изменилось? Но облака в вышине отражали лишь тоску повседневности. Дом Матиасов на холме казался развалиной, заброшенной ветряной мельницей. Цезарь примчался из рощи и залаял, но вяло; на астрах у входа на кухню, поглощенных накануне ночной тьмой, теперь виднелись ржавые пятна. Сразу за дверью Салли робко прижалась к нему. Она была – его. Тело ее поразило его своей реальностью – такое крепкое, большое и твердое; она деревянно уткнулась лбом в сгиб его шеи, от ее лица шел сухой жар. Он крепко прижал ее к себе – этого она и ждала. В холл притопала Теодора и уставилась на них. Брови у нее, как у Салли, были изогнутые и более темные к переносице, отчего лицо казалось если не разгневанным, то настороженным, словно мордочка дикого, вечно преследуемого зверька. Нижней половиной лица девочка пошла в Ричарда: у нее был такой же тонкий птичий рот. В широко раскрытых, в упор смотрящих глазах отражалась живая прозрачность окружающего мира, и они с Салли стояли как на витрине в этом доме с высокими потолками. Он сказал:
