Помню еще, как внимательно Владимир оглядывал все повозки — и те, что нам встречались, и те немногие, что нас обгоняли, — немногие, потому как мы ехали все же очень быстро и если задерживались, то лишь на станции, при сменах экипажей и по естественной надобности. О том, чтобы где-нибудь перекусить, у нас даже мысли не возникало. А встречных упряжек было множество. Коляски и фаэтоны, купе и ландо, телеги и подводы, рыдваны и возы, тарантасы и колымаги, линейки и дрожки, двуколки и одноколки, фуры и фурманки — повозки всех видов и размеров, заполненные разнообразным пестрым народом и нагруженные всевозможными товарами и сельскими продуктами, спешили в торговый город Самару.
Лишь раз Владимир встрепенулся: когда мимо нашего шарабана — мы уже пересекли речку Бурачку и ехали через село Сколково — пронеслась большая черная карета, запряженная парой лошадей. Окна ее были затворены наглухо. Владимир обернулся и долго провожал карету взглядом.
Тут ощутил я, в придачу к лихорадке и головокружению, еще и болезненный укол в сердце. «Батраковский», — жутко подумалось мне. И стало мне вдруг так тяжко — мочи не было, хотя, казалось, уж до предела взвинтились нервы.
— Что, Володя, вы тоже подумали про тайное общество? — спросил я, едва ворочая языком. Мы сидели на задней скамье; нашим возничим, двум тихим неразговорчивым мужикам в сермяжных поддевках и коломянковых штанах, как мне представлялось, не было никакого дела до наших бесед, но у меня словно бы сил не было говорить громко.
— А? Что? — Владимир даже вздрогнул. — Тайное общество? Ах, да, конечно… Может быть, и тайное общество… Только вот какое?… — Казалось, он говорит и думает о чем-то своем.
И вдруг Ульянов резко переменил тему.
— Знаете, что за село мы сейчас проезжаем? — Он кивнул на избы, тянувшиеся по обе стороны дороги.
— Знаю. Сколково, — ответил я. — А больше не знаю ничего, потому что само название услышал от вас только полчаса назад.
— Здесь когда-то жил Глеб Иванович Успенский. В имении золотопромышленника Сибирякова. У этого Сибирякова было здесь громадное хозяйство. В него и наш, Алакаевский, хутор входил.
— Глеб Успенский — это который писатель? — чтобы хоть что-то сказать, спросил я.
— Не просто писатель, а очень хороший писатель, — с уважением сказал Ульянов. — «Нравы Растеряевой улицы» не читали?
— Нет, не читал, — ответил я, ничуть не стыдясь незнания этого писателя. Да мне в те минуты казалось, что я и вовсе ничего в жизни не читал… вот разве что «Севастопольские рассказы»…
— А «Власть земли»?
— Тоже не читал. — Да что это, подумал я про себя, неужто «наш студент» меня по литературе экзаменует? И спросил, возвращаясь к предмету нашей общего интереса: — А этот Глеб Успенский — не родственник ли того Успенского, который по нечаевскому делу?
— Вы опять про нечаевцев, — поморщился Ульянов.
— Нет, я опять про тайное общество, с которым мы столкнулись! — слабость моя сменилась вдруг электрическим возбуждением, и я зашептал с таким нажимом, что шепот мой был сейчас громче недавнего моего говора. — Все эти тайные знаки, тайные книги, цветы… Все эти молодые люди, которые так или иначе связаны с убитыми, а может, и с убийствами… Или даже с убийцами!..
— Тс-с… — Владимир прижал палец к губам.
— Все эти молодые люди оказываются знакомыми между собой… — продолжил я еще тише. — С Витренко мы уже два раза встречались… Неустроева видели во гробе… А есть еще загадочный Давид Зунделевич… И убитый кем-то Всеволод Сахаров… Мы о нем вообще мало что знаем, не ведаем даже, каков он был собой…
— Каков он был внешне, я знаю, — неожиданно сказал Ульянов. — Сахаров чем-то походил на Валуцкого.
— Откуда вам это известно? — опешил я.
— Я видел его фотографическую карточку, — признался Владимир. — В конторе общества Зевеке. А вот Зундель этот самый действительно загадочен, не понимаю я его роли…
«Владимир говорит так, будто остальные роли ему понятны. Странно…» — мелькнуло у меня в голове.
— Я в этом абсолютно убежден: все они — именно участники тайного общества! — шепотом объявил я. — И одни убивают других — не всех подряд, конечно, а тех, кто почему-то пошел этому их обществу наперекор. Помните, как те нечаевцы поступили с Иваном Ивановым?
Ульянов помотал своей лобастой головой. Впрочем, наши головы и так мотались от поездки в шарабане, но Владимир помотал как-то особенно. И сказал:
— Видите ли, Николай Афанасьевич… как бы вам это пояснить… я имею определенное представление… хм… о некоторых тайных обществах… Нет, не так… Есть группы людей, которые можно было бы назвать «тайными обществами», но на самом деле они таковыми не являются, потому что выступают не с тайными, а с вполне явными программами. Понятно, что их деятельность… э-э… не вполне одобряется властями предержащими… Тут не заговоры главное, не символика, не обряды… То, что я имею в виду, это, прежде всего, союз единомышленников. Союз…
— Союз? — я придал этому слову вопросительный вид, потому что не знал, какой еще вид ему можно придать.
— Союз организации борьбы… — продолжил Владимир. — Нет, плохо… Просто: союз борьбы. Союз борьбы за освобождение… — но вдруг он сам себя оборвал. — Впрочем, не о том речь, совсем не о том! — Судя по тону, с каким Ульянов произнес эти слова, разговор принимал для него какой-то досадливый характер. — Я к тому, что тайное общество, преследующее высокие цели, никогда не станет вести себя так, как поступают неведомые убийцы в Самаре. Одно с другим не вяжется… Здесь вообще многое не вяжется… Думается мне, в нашем случае уместнее говорить не о тайном обществе как таковом, а о преступном сообществе… О преступной организации… И вот законы этой организации, если хотите, ее устав, заставляют преступников расправляться с людьми — может быть, с такими же кровопийцами, как они сами, а может быть, с совершенно невинными обывателями… — Ульянов помолчал. — А почему вы сказали — тайные книги? — вспомнил он мои давешние слова. — Какие такие тайные книги вы имеете в виду?
— Да взять ту же «Жизнь в свете»! — почти беззвучно воскликнул я. — Она появляется чуть ли не всякий раз, когда находят очередное мертвое тело.
— А вы ее листали? — спросил Владимир.
— Нет, не удосужился как-то.
— Так полистайте, — предложил мой молодой друг.
Он наклонился, открыл саквояж, стоявший у него в ногах, и вытащил из него книжку, про которую мы говорили, — ту самую, что Владимир купил за серебряный полтинник у Матвея Косьмича Ослябьева.
— Впрочем, не нужно листать, — противореча самому себе, сказал Ульянов. — Просто откройте на восемьдесят первой странице.
Я открыл и увидел перечень цветов. Рядом с каждым названием стояло пояснение, какое качество символизирует данное растение.
— Это и есть тот самый язык цветов? — спросил я разочарованно. — Как все просто…
— Найдите сирень внизу страницы и посмотрите ее значение.
— «Покинутый», — прочитал я. — И что?
— Пока — ничего, — с досадой произнес Владимир. — Я не понимаю, что это означает применительно к нашим событиям. Но обязательно пойму!
— Володя, — сказал я, облизнув пересохшие, словно бы воспаленные губы, — да неужто вы не понимаете: ежели не тайное общество, так ведь только безумием все эти страсти объяснить можно! «Покинутый»! Гм… — я замолчал, подумав о той покинутой, что ждала меня в Алакаевке. Об Аленушке! Я твердо верил, что она ждала меня. Скоро, совсем скоро я ее увижу.
— Сколько осталось до Алакаевки? — в бессчетный раз спросил я.
— Николай Афанасьевич, дорогой, вы этот вопрос задали мне раз двадцать, — добродушно сказал Владимир. — Мы уже почти приехали. До Алакаевки версты четыре, а то и менее.
Когда мы достигли хутора, солнце уже село за высокий, поросший лесом холм. Темнота еще не упала, но сумерки сгущались на глазах. Шарабан покатил по березовой аллее. Владимир тронул меня за плечо и показал сад, за которым скрывался главный дом усадьбы. Я спрыгнул с шарабана, сунул мужикам деньги, сказал какие-то бессвязные слова благодарности, подхватил баул и побежал — откуда только силы взялись?!
— Николай Афанасьевич, куда же вы? — закричал мне вслед Ульянов. — Подождите! Вы же дороги не знаете!
Сердце, гулко колотившееся сердце подсказывало мне дорогу!
Я буквально промчался сквозь сад и, взывая: «Аленушка! Аленушка!» — выбежал к длинному, какому-то даже несуразному своей длиной дому. Перед верандой, где уже горела лампа, я остановился как вкопанный. И выронил баул на землю. Сердце остановилось в груди. Потом застучало вновь. Несмотря на вечернюю пору, меня всего обдавало жаром, словно из невидимого горнила. На веранде не было никого. Сзади подбежал Владимир.
«Бе-да! Бе-да! Бе-да!» — билось у меня в голове под такт пульса.
