И тут произошло нечто такое, что навсегда отпечаталось в моей памяти, причем секунда за секундой, словно кто-то разместил в мозгу порядок фотографических карточек.
Владимир стоял посреди кухни, торжественно вознося к потолку найденную заветную страничку. Вдруг он замер и, как василиск, уставился на Раузу. И даже не на нее самое, а на руку татарки, водившую утюгом.
— Ах я дуролоп! — вскричал Владимир, причем голос его, и так высокий, дал петуха, отчего получился фальцет. — Даже архидуролоп! Ну что мне стоило хоть немного подумать!
Ульянов выхватил из руки Раузы тяжелый снаряд, положил страничку на стол, прикрыл рукавом тужурки, уже отглаженным, и утвердил на нем горячий утюг.
Рауза взвизгнула.
Подержав утюг на рукаве несколько секунд, Владимир поднял его в воздух, выждал немного и опустил снова. Затем отдал снаряд Раузе. Откинув рукав, Ульянов взял двумя пальцами страничку и поднес к глазам.
Я подошел и заглянул из-за его плеча.
На чистой, оборотной стороне страницы с опечатками проступила крупная коричневая надпись, выведенная рукою моей Аленушки:
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ,
в которой мы собираемся за Аленушкой, а мой зять приносит свои извинения
— Непростительная, совершенно непростительная забывчивость с моей стороны! — с жаром говорил Владимир, когда мы минутами позже сидели в его кабинете — он за своим столом, я, как и раньше, на диване. Страничка со словом «Алакаевка» лежала перед ним. — Ведь именно об этом, о способах тайного письма, мы и рассуждали тогда с Еленой Николаевной, когда я пришел весной в магазин Ильина.
— Разве Аленушка что-нибудь в этом понимает? — не поверил я.
Владимир немного смутился.
— Ну, говорил-то прежде всего я, Аленушка только слушала, но, видать, и запомнила многое. Даже день наверняка запомнила — Александров, для меня-то уж точно знаменательный. Я же, дуролоп, забыл! — вновь употребил он словечко, встречаемое разве что в местных говорах. — А поводом для этого дискурса послужила книга, только-только поступившая в магазин из Санкт-Петербурга. Ее название и всплыло у меня в памяти, когда я по какому-то наитию связал мысленно утюг и страничку с опечатками. Книга — не книга даже, а брошюрка — называлась «Заводское приготовление пироксилина и нитроглицерина». Я тогда полистал ее, а потом что-то такое заметил насчет изготовления взрывчатых субстанций как в заводских, так и в домашних условиях. Тема, конечно, опасная, поэтому мы даже перешли на шепот. Елена Николаевна упомянула террористов, я и на это ответил, а потом разговор словно бы сам собой вывернул на подпольную работу.
Я слушал Владимира, не перебивая, но внутри меня все так и кипело. Вот до чего дошло! Оказывается, они о бомбах да террористах беседовали! Нет чтобы о книгах порассуждать, о литературе, о поэзии, наконец. Куда там! Пироксилин им подавай, видите ли! Аппетитный предмет, что и говори, для современных молодых людей.
А Владимир продолжал:
— Вот здесь и пошла у нас речь о тайных знаках, употребляемых подпольщиками. Елена Николаевна спросила меня, правда ли, что можно писать молоком так, что никто не заметит и не прочтет написанного. Я подтвердил — правда, но и здесь есть определенные секреты. Например, жирное молоко нельзя использовать ни в коем случае, а лучше всего молоко разбавлять водой. Писать можно также луковым соком или же соком лимона. Если бумагу с текстом, написанным таким способом, подержать над огнем или прогладить утюгом, то буквы проявятся, и надпись станет видимой…
— Володя, все это очень хорошо, — наконец сказал я, — хотя на самом деле в беседах на опасные темы ничего хорошего нет. Но давайте вернемся к надписи, сделанной Аленушкой, уж не знаю, чем она ее нанесла, молоком или луковым соком…
— Молоком! — уверенно вскликнул Владимир.
— Пусть молоком, — согласился я. — Однако дело ведь не только в том, как написано, но и в том, что написано. А слово «Алакаевка» означает, что Аленушка…
— Скрывается именно там, на хуторе у моей матушки! — подхватил Владимир. — Мы здесь ломаем головы, где может находиться Елена Николаевна, а она все это время ждет, когда же мы догадаемся до ее простого секрета и приедем к ней на помощь. Надо ведь! Я же с ней, наверное, днями разминулся. Мы с Аннушкой приехали в Самару восьмого июня, в пятницу. Елена Николаевна исчезла шестого июня… Странно… — Владимир задумался и побарабанил пальцами по столу. — Тайная надпись адресовалась явно мне. Значит, Елена Николаевна знала, что я в Самаре, а не в Алакаевке. Но откуда она могла это знать?… И еще одна странность. За две недели, прошедшие с ее исчезновения, Елена Николаевна не подала ни единой весточки. И матушка моя ни слова мне не прислала — мол, здесь Елена Ильина, жива-здорова… Есть только один способ ответить на все вопросы. А главное — увидеть Елену Николаевну и выручить ее! И способ этот…
Владимир взглянул на стенные часы. Они показывали без четверти двенадцать. Я воспользовался заминкой, чтобы продолжить фразу.
— И способ этот, — сказал я, поднимаясь с дивана, — немедленно отправиться в Алакаевку!
В этот самый момент кто-то позвонил в дверь.
Я давно уже для себя отметил, что Жизнь, если ее воспринимать как живое существо, — особа, склонная к театральным эффектам. Совпадения вещей и явлений, событий и эпизодов порой настолько характерны, что кажется, хоть на сцену выноси — и то публика освистает, заявив, что в действительности, мол, так не бывает. А это и есть действительность. Это и есть Жизнь, с ее провинциальной драматургией.
Владимир вышел в прихожую и через несколько мгновений вернулся в сопровождении визитера, которого я ждал менее других. Судя по удивлению, сквозившему во взгляде Владимира, для него сей визитер также был нежданным.
Почтил же нас своим приходом не кто иной, как мой зять Евгений Александрович Пересветов.
Внешность Евгения Александровича являла собою разительную противоположность той печальной картине, какую мы увидели в доме Константинова в день моего появления в Самаре. Гладко выбритые щеки и подбородок, волосы расчесаны на аккуратный косой пробор. Воротничок свежайшей белизны охватывал шею. Сюртук из лодзинского трико тоже был чист и выглажен, а башмаки, казалось, только минуту назад, буквально за дверями, были доведены до зеркального блеска.
Пересветов предстал перед нами трезвым и серьезным. Правда, глаза немного ввалились и были обрамлены темными кругами, что, впрочем, не портило общего положительного впечатления от всего облика. Невольно взглянул я на его правую руку, многочисленные порезы и ушибы которой настолько напугали меня тогда. Сейчас рука выглядела вполне здоровой — не считая крошечного кусочка гуммозного пластыря на указательном пальце.
Господин Пересветов был покоен. Только негромкое постукивание трости выдавало внутреннее напряжение. Сев на предложенный стул, он некоторое время осматривался — с видом человека, желавшего сказать что-то важное, но не успевшего приготовить нужные слова. Увидев на стене зеркало, Евгений Александрович вгляделся в него, и, видимо, что-то в отражении ему не понравилось. Извинившись, он встал, покосился еще раз на зеркало, затем на стол и пересел на другой стул, подальше. Признаюсь, я так и не понял этого маневра.
Владимир, не сводя внимательных глаз с нашего гостя, обошел письменный стол и сел в привычное свое кресло, так что теперь он оказался как раз напротив Евгения Александровича. Я же сидел, как легко догадаться, на диване. Пересветов поерзал на стуле и подвинулся вместе с ним таким образом, чтобы глядеть прямо на меня.
Решив, по всей видимости, что молчание чрезмерно затягивается, Евгений Александрович негромко кашлянул, после чего заговорил учтивым тоном — опять-таки ничем не напоминавшим странную манеру общения, неприятно поразившую меня в прежнюю нашу встречу.
— Николай Афанасьевич, я непременно хочу переговорить с вами по чрезвычайно важному делу, — сказал он. — Да вы и сами, я полагаю, вполне догадываетесь, по какому.
Владимир сделал вид, что приподнимается из кресла.
— Нет-нет, — поспешно произнес Пересветов, — это даже хорошо, что вы, молодой человек, будете присутствовать. Вы ведь, сколько я знаю, знакомы с господином Хардиным, присяжным поверенным окружного суда? Это отлично. Просто замечательно…
Владимир немедленно принял прежнюю позу, а Евгений Александрович продолжил, вновь обращаясь ко мне:
— Прежде всего хочу принести свои извинения за то, что встретил вас в своей квартире в столь… гм-гм… сомнительном виде. Надеюсь, вы примете мои извинения, ведь душевное мое состояние в тот момент было весьма тяжким, да.
— Что же, — ответил я сдержанно, — понимаю вас и ваши извинения принимаю. Впрочем, они нисколько не нужны, мы с Владимиром Ильичем вовсе не осуждаем вас, напротив, вполне вам сочувствуем.
