Стараясь не отстать, шаг в шаг за ним бежал Гастон, теряясь в предположениях, что мог придумать этот русский с непостижимой легкостью нашедший какой-то выход.
Между тем Марутаев подбежал к машине, поспешно закрыл капот и сел за руль. Выждав, когда рядом оказался запыхавшийся Гастон, включил зажигание, нажал на стартер, но, вопреки ожиданию, двигатель не завелся. Марутаев не поверил этому. Он торопливо включал и выключал зажигание, нажимал на стартер и, как бы всем своим существом сливаясь с машиной, вплоть до ощущения ее нервного подрагивания, ждал, когда, наконец, захлебываясь, взревет двигатель. Но двигатель по-прежнему не заводился, и Марутаева бросило в жар. А время шло. Колонна бензовозов удалялась по магистрали на Брюссель, и в ночной тишине постепенно стихал ее гул, повергая Марутаева в бешенство. Он наливался яростью и на самого себя, и на машину, которая совершенно неожиданно отказала в критическую минуту, и на шофера десятого бензовоза, не подчинившегося требованию остановиться.
— Что случилось? — не выдержал Гастон.
Голос его прозвучал для Марутаева не столько вопросительно, сколько укоризненно и, подстегнутый взрывом ярости, он выскочил из машины, осатанело дернул вверх капот, осветил ручным фонариком двигатель. «В чем причина? Что подвело? Удастся ли быстро найти и устранить поломку?» — отчаянно соображал он. Поглощенный тревожными мыслями, Марутаев ошалело водил глазами по словно омертвелому двигателю и то, на чем в иной раз в одно мгновение задержался бы наметанный взгляд, оставалось незамеченным и еще больше приводило его в ярость.
«Вот идиот! — воскликнул он, с ожесточением ударив кулаком по радиатору. — Как же я так мог?»
Ожидая колонну бензовозов и делая вид, что устраняет какую-то поломку в двигателе, случайно или, быть может, с намерением, о чем сейчас, конечно, вспомнить не мог, он отсоединил зажигание одной свечи да так и оставил ее впопыхах. Восстановив поломку, весь в испарине, с радостной торопливостью он вернулся в машину. «Опель», тут же взревев мотором, сделал крутой разворот и ринулся догонять колонну, точнее десятый бензовоз.
Марутаев вел машину с погашенными огнями, чтобы оставаться незамеченным. Захваченный внезапно возникшим планом операции, он кратко, спрессованными словами, излагая Гастону ее смысл.
— Я вынырну из темноты. Поставлю «Опель» поперек дороги. Перегорожу путь бензовозу. Как только он остановится — берете лейтенанта, я — шофера. Прогоним их подальше от бензовоза. Я подложу тол и подожгу шнур. Ясно?
— Ясно, — ответил Гастон, поражаясь его решимости и чувствуя, как подчиняется его воле.
Колонна далеко уйти не смогла, и Марутаев догнал ее довольно быстро. Незаметно пристроившись к последнему бензовозу, он ехал за ним следом на одной скорости, ничем не выдавая себя и выбирая удобный момент для осуществления задуманного.
Напряжение нарастало с каждой секундой. Гастон чувствовал это не только по своим, натянутым до предела, нервам, но и по решительной сосредоточенности Марутаева, по его лицу, обретшему заостренное, жесткое выражение, горячечному взгляду, прикованному к бензовозу, по подозрительно спокойному рокоту мотора, как бы замиравшему перед тем, как в нужный момент отчаянно взреветь, послав машину в стремительный бросок вперед. Гастон нервным движением руки раскрыл кобуру, достал пистолет и приготовился к бою. После первой неудавшейся попытки остановить бензовоз, после того, как на шофера и лейтенанта не подействовала форма капитана, он понимал, что теперь будет бой, скоропостижный, молниеносный, но будет. Иначе бензовоз не остановить и не взорвать.
— Приготовьтесь, — кратко бросил Марутаев, не поворачивая головы в его сторону, и Гастон ощутил, как в груди у него недобро екнуло сердце, почувствовал, как «Опель» изо всех, заложенных в него лошадиных сил рванулся вперед, в обгон бензовоза. За окном тотчас мелькнула громада цистерны, мощные колеса машины. «Опель» внезапно вырвался из темноты в яркий свет фар, круто развернулся поперек дороги и замер на ней неподвижно и решительно. Ни времени, ни места для того, чтобы его обойти у бензовоза не оставалось, и он отвратительно заскрежетал тормозами. Гастону почудилось, будто многотонная громада, наполненная взрывоопасной жидкостью, вот-вот навалится и беспощадно раздавит их. Он выскочил из машины с той поспешностью, которая вызывается неотвратимостью смерти, заметил растерянное лицо шофера бензовоза, что-то кричавшего на него лейтенанта, и кинулся к их кабине.
Несколько метров к ней он сделал поразительно быстро, испытывая при этом чувство азарта, которое бывает перед схваткой с противником, когда видишь его неподготовленным к отражению нападения, застигнутым врасплох и ощущаешь себя близким к победе.
Еще мгновение — и он сильным рывком открыл дверцу кабины, повелительно-грозно потребовал: «Бросай оружие! Выходи!» и в тот же момент из кабины раздался выстрел. Гастон увидел вспышку огня. Звук выстрела оглушил его и на высокой, звенящей ноте застрял в ушах. В правое плечо что-то грубо и больно толкнуло так, что он пошатнулся, отступил от двери и, не отдавая себе отчет в том, что делает, полностью поддавшись инстинкту самосохранения, прикрыл лицо рукой, загораживаясь от очередного смертельного для него выстрела.
Но второго выстрела лейтенанта не последовало.
С непостижимой силой рванул Марутаев из кабины шофера — щуплого, тщедушного солдата, который растерялся и от внезапно преградившей дорогу легковой машины, поставившей себя на грань жертвы аварии, и от неожиданной, по всему видно, опасной встречи с капитаном и ефрейтором, за короткое время второй раз появившихся на пути бензовоза. Угрожащее требование капитана: «Бросай оружие! Выходи!» Холодным страхом окатило его и окончательно сбило с толку. Он не мог понять, зачем капитану и ефрейтору потребовалось высаживать их из машины и оторопело сжался в комок, когда увидел разъяренное лицо ефрейтора, ощутил, с какой силой тот рванул его из кабины. Черная молния блеснула в его глазах, сатанинской силы удар пришелся ему в челюсть и, падая на мокрый, холодный асфальт, он почему-то совсем некстати подумал: «Не расшибить бы голову» и потерял сознание.
Быстро покончив с солдатом, Марутаев поспешил на помощь Гастону. И прежде, чем лейтенант произвел второй выстрел, ошеломляющим ударом рукоятки пистолета по голове оглушил его и вытолкнул из кабины к ногам Гастона, который пошатывался и левой рукой сжимал правое плечо.
— Что с вами? — спросил он.
— Я, кажется, ранен, — ответил Гастон сдержанно.
«Час от часу не легче», — подумал Марутаев. С тенью горечи и сочувствия взглянул на напарника, затем устремил взгляд на удалявшуюся колонну, которая продолжала движение на Брюссель. Нападения на десятый бензовоз, видно, там никто не заметил и это в какой-то мере успокаивало. Хотя успокоение это было ничтожно малым.
— Немедленно идите в машину, — сказал он Гастону.
Проследив, как Гастон неуверенным шагом направился к «Опелю», подошел к лейтенанту, к которому, видимо, возвращалось сознание. Он пошевеливался, жалобно постанывая. Взяв за борта шинели, Марутаев поставил его на ноги.
— Не убивайте, не убивайте, — взмолился лейтенант, опускаясь на колени, не то вновь теряя силы, не то стараясь вымолить жизнь.
Он давно понял, что судьба свела его не с капитаном и не с ефрейтором вермахта и теперь, обретя сознание, с отчетливой ясностью представлял, в чьих руках находится его жизнь.
— Вот что, лейтенант, — поспешно втолковывал ему Марутаев. — Возьми своего солдата и чтобы сейчас же, сию минуту, духу вашего здесь не было. Бегом за колонной. Остановишься, стрелять буду. Ясно?
— Ясно, герр капитан, — ответил, сдерживая радость, лейтенант, — Все понял.
Минутой позже в свете фар по дороге на Брюссель показались две фигуры — лейтенанта и ефрейтора. Они бегом догоняли ушедшую колонну бензовозов на Брюссель.
А несколько минут позже на автостраде Брюссель—Намюр раздался оглушительной силы взрыв. Это Марутаев подорвал бензовоз.
* * *
В кабинете военного коменданта Брюсселя генерала Фолькенхаузена стояла длительная тишина. Фолькенхаузен по-наполеоновски сложив на груди руки и, опустив голову, медленно и неслышно ходил по мягкому ворсистому ковру. Лицо его было мрачным. Сдвинутые к переносице брови, плотно сжатые губы еще больше подчеркивали его суровость. За приставным столиком с сигаретой во рту сидел барон фон Нагель. Взгляды их периодически устремлялись в одну точку — на причудливой работы позолоченные настольные часы, стоявшие на мраморном камине и с холодной безучастностью приближавшие казнь заложников.
Часы пробили полдень. Двенадцать мелодичных ударов растаяли в тишине кабинета и словно вывели Фолькенхаузена из состояния глубокого размышления. Он взял со стола лист бумаги с текстом, отпечатанным типографским способом, и, обращаясь к Нагелю, продолжил ранее угасший, но не оконченный разговор.
