штаба полка передали, что 534-му минометному Выборгскому присвоено звание «Гвардейский». Из этого укрытия Шаблий руководит огнем пушечных и минометных батарей, стараясь подавить пулеметные гнезда противника в горах. Стрелковые роты пытаются подняться в горы. Но каждый раз, встречаемые лавиной свинца, откатываются назад. Штурмовать горный перевал силою четырех рот оказалось не под силу даже федотовским десантникам, и командир 351-го отдал приказ «окапываться».
Положение наше усугублялось еще и тем, что слева от нас не было вообще никаких наших войск. Справа должен был действовать 347-й полк Киреева, но локтевой связи с ними мы не имели. Создавалось впечатление, что мы куда-то вырвались вперед и уперлись в горный хребет.
Чистый и прозрачный с утра воздух под вечер пропитался кислым запахом тола, гари и кирпичной пыли. Атмосфера стала тягостной и давящей. Потные и пропыленные телефонисты попарно бегают по линии за семь километров и обратно, проверяя дублированный кабель и устраняя порывы.
Шестой час пополудни. Я сижу, прислонившись к каменной стене нашего сарая, уставший, равнодушный и безучастный ко всему. Воздух вокруг стал каким-то особенно удушливым, мутно-коричневым. Дышится тяжело, в глазах резь, а в ушах уже который день стоит несмолкаемый треск автоматов – треск назойливый и изнурительно нудный. Мозг устал от этого треска, а он все продолжается и продолжается. Подполковник Шаблий что-то кричит в телефонную трубку. Посмотрев на меня, он вдруг неожиданно спрашивает:
– Николаев, сколько теперь время?
– Не знаю, – ответил я равнодушным тоном, не повернув даже головы, – часы свои я выбросил по причине их полной непригодности.
– Эй, молодцы, – обратился Шаблий к разведчикам, – почему у вас начальник разведки без часов?
– Недоглядели, товарищ подполковник, – фамильярно отозвался Жук.
Шуркин подошел ко мне и вынул из кармана своих хлопчатобумажных шаровар пригоршню часовых механизмов самой разнообразной формы и конструкции и протянул их мне. Серега Жук презрительно фыркнул и, отстранив руку Шуркина, строго процедил сквозь зубы:
– А ну, гробокопатель, урвись со своим мусором. Не марайте рук, товарищ старший лейтенант. Вот, возьмите – швейцарский хронометр на семнадцати рубинах.
Серега Жук закатал рукав гимнастерки, и я увидел на запястье левой руки надетые подряд несколько сверкающих золотом и никелем изящных часовых корпусов. Отстегнув один из них на пружинном браслете, Серега подал его мне со словами:
– Носите на здоровье и извините, что сразу недоглядели. Нам на потеху, а вам для пользы дела.
Надев на руку браслет с часами, я посмотрел в ту сторону, где у телефонного аппарата сидел подполковник Шаблий. Меня сразу же насторожило выражение его лица и тот тон, которым он говорил в трубку:
– Всем в доме запереться. Знамя схоронить, спрятать, завалить всем, что у вас там есть! Занять места у окон и дверей! Отбиваться! Ты, Нина, Скворцов и часовой с вами – головами отвечаете!
– Что случилось, Федор Елисеевич? – спрашиваю я.
– Нина звонит. Штаб окружен немцами. Немцы ворвались в расположение хозвзвода. Убит наш шофер Панченко и повар Стасенко. Я им приказал запереться и отбиваться. Судьба нашего полка под угрозой – там наше знамя!
Шаблий прерывает свой рассказ.
– Самохвалов, – кричит он в трубку, – и прошу, и приказываю! В районе штаба полка – немцы. Немедленно, прямой наводкой, разнеси все ко всем чертям!
– Нужно бронетранспортер использовать. Разрешите, – говорю я.
– Давай, Андрей, давай! – говорит Шаблий. – Там наше знамя!
– Все ясно, Федор Елисеевич, – сказал я и крикнул: – Жук, отделение «в ружье», «тревога». Борька, по-быстрому заводи.
– Самохвалов дает огня, – услышал я, выходя из сарая, голос подполковника Шаблия.
Бронетранспортер взревел своим мощным мотором, извергая густой сизый дым, и, подминая кусты, изгородь и молодые деревья, рванул по шоссе на Алланд. Ветер обдувает лицо, приятно освежая ум и душу.
– Хорошо проветриться, – кричит мне на ухо Жук, стоящий у турели, – с ветерком оно очень даже пользительно!
Я мотнул головой в знак согласия. Серега Жук отличался деловой активностью, решительностью, смелостью. Сидение в каменном сарае без дела раздражало его. Ему не терпелось броситься в горы и перебить злосчастных автоматчиков. И я его понимал. Очень хорошо понимал.
Стремительно надвигался на нас Алланд – высокая колокольня и дома, разрушенные нашей артиллерией. Вечернее солнце играло своими низкими лучами на причудливых формах каменных развалин.
– А ну-ка, Серега, – говорю я, – полосни-ка турелью для профилактики.
Жук, казалось, только и ждал этих слов. Влипнув плечами в рога турели, он с остервенением давил на гашетку, и лающие очереди крупнокалиберных пуль решетили несущиеся мимо нас дома Алланда. Поселок словно вымер – не видно ни одного человека: ни гражданского, ни военного, ни наших, ни немцев. До хутора, где располагался штаб нашего полка, оставалось каких-нибудь полтора километра. И мы уже стали готовиться к столкновению со значительными силами противника. Но, к нашему удивлению, обнаружили толпу солдат батареи управления, штабные фургоны и дом с развороченной крышей. Подъезжаем ближе. Солдаты расступаются, и первое, что я увидел, – было тело сержанта Панченко, безжизненно распростертое на земле. Сколько изъездил я с ним, веселым одесситом, по дорогам войны! Всю войну потешал он солдат своими одесскими прибаутками, был бесшабашным и озорным, отчаянным и смелым, и вот совсем немного не дотянул до конца войны. Панченко лежит навзничь и смотрит в небо остекленелым взором остановившихся черных глаз, безжизненными казались и лихие завитки черных как смоль усов.
К нам подходит начальник штаба майор Коваленко. Справляется:
– Шаблий прислал? – жмет мне руку. – Ничего. Обошлось. Своими силами справились. Как он там? Как там вообще? Переживает, небось, за Нину?
– Где она?
– В убежище. Там у нас и телефон, и знамя. Она звонила на КП?
– И она звонила, и Скворцов звонил.
– Вон, лесок небольшой в предгорье видишь? – говорит Коваленко. – Они оттуда и нагрянули. Человек восемь, не более. Карягина, повариха, бежит, кричит: «Немцы кухню заняли». А у перекрестка самохваловские пушки. Мы одно орудие подтянули и врезали. Немцы – драпать.
– Ты знаешь, Андрей, – говорит подошедшая Нина, – я так перепугалась, так перепугалась. Звоню Феде. Тут же знамя полка. Ведь если бы немцы его захватили – всем нам крышка! Ой! Я еле жива!
И вдруг снаряды рвутся, наши снаряды. По нам бьют, а мне, дуре, радостно. Страшно и радостно. Нас там, в бункере, две бабы было: я и старшина Скворцов. Ей-богу. Вот, Николай свидетель. Да?
– На кухне были Кудинов, Ломакин, Курашов-повар, Стеценко-повар, еще повар Анна Пална Карягина и Панченко-шофер, – говорят солдаты, окружившие нас, перебивая друг друга. – Когда немцы прорвались к кухне, Анна Пална в окно выскочила и к штабу побежала, а там товарищ майор Коваленко стоял с товарищем капитаном Видоновым.
– За Анной Палной
