и фуражкой.
Венгерские солдаты с недоумением поднимаются с земли и опускают свои винтовки. А по направлению к нам бежит старшина второй батареи сержант Соколов – я узнаю его. Он из летчиков, списанный по контузии из авиации в артиллерию. Его-то я и приметил первым среди этого скопища мадьяр.
– Что происходит? – спрашиваю я. – Откуда этот табор мадьяр?
– Пленные, товарищ старший лейтенант, – отвечает Соколов.
– Пленные?! А почему они с оружием? Да еще с пушкой?
– Так кто же их охранять-то станет? Наших на батарее двадцать шесть человек. А их, вон, шестьсот девяносто восемь, не считая жен и детей. Инженерный батальон в полном составе.
– Кто из офицеров на батарее?
– Лейтенант Заблоцкий.
– Один?
– Один.
– И где же он?
– В бане. Парится в бане.
– В бане? – переспрашиваю я.
– Да, – спокойно отвечает старшина, – вон в том домике.
Мы с Соколовым идем через мадьярский табор. Наши разведчики вылезли из бронетранспортера – разминают затекшие члены и бурно обсуждают сложившуюся ситуацию. Венгры, рядовые и офицеры, с интересом наблюдают за нами. Рассматривают мой трофейный комбинезон, трофейные сапоги, трофейный планшет, мои закрученные вверх усы и мою артиллерийскую фуражку со звездой. Они, вероятно, никак не могут понять – откуда я в таком виде появился на трофейном немецком бронетранспортере с черными крестами, у турели которого стоял солдат в немецком шлеме и пятнистой плащ-накидке?! А я, проходя мимо венгров, думал о том, что батарея найдена и все обошлось как нельзя лучше. Тревожная ночь миновала.
Поляна, по которой мы шли, изрыта круглыми минометными окопами и извивающимися меж ними траншеями и ходами сообщения. В левом дальнем углу поляны, почти у самого леса, несколько строений хутора Мариендорф. На пороге низенькой бревенчатой избы появляется фигура Заблоцкого в длинной белой рубахе, в каких благопристойные австрийские бюргеры спят по ночам, в синих на выпуск портах и босиком. Борода и волосы его мокрые, физиономия распаренная и улыбающаяся. Заблоцкий приветливо машет рукой и с ходу обращается с вопросом:
– Ты завтракал? Пойдем – все готово. Я тебе за завтраком все подробно расскажу. Ты умываться будешь? Мось! Слей товарищу старшему лейтенанту и принеси чистое полотенце.
Я уже знаю: пока Миша Заблоцкий не исполнит всей церемонии гостеприимства, от него не добиться ни слова. Приходится терпеть.
Холодная вода приятно освежает воспаленное от пыли и пота лицо, вселяет бодрость после утомительной, нервозной, бессонной ночи.
После умывания Заблоцкий пригласил меня в дом, куда Мось уже принес «кохвай», коричневую бурду, заваренную из позаимствованного в хозяйской «шпайзециммер» эрзаца, сохранявшего лишь одно наименование этого изысканного аристократического напитка. Грызя черный армейский сухарь и запивая его вонючей коричневой бурдой, Заблоцкий начал свое неторопливое и подробное повествование:
– Позавчера, седьмого числа, когда весь полк сняли с огневых позиций, дали команду и нашей батарее. Мы поехали. Ты видел этот склон облесенной горы – влево спуск, а вправо подъем. Километров пять проехали по этому косогору – батарею останавливают, приказывают возвращаться и занять прежние огневые позиции.
– Кто конкретно отдал такой приказ?
– Откуда я знаю? Мне приказал Хлебников – командир нашей батареи. И я был обязан выполнить этот приказ. Вот и все!
– Но тебе хотя бы объяснили причину такого приказа?
– Нет! Не объяснили. То ли там, на правом фланге, появилась опасность, то ли еще что-то. Не знаю. Как бы там ни было, мы остались на прежних позициях и вели огонь. Хлебников был на НП и поддерживал непосредственный контакт с пехотой. А у нас на батарее даже карты не было. Вечером Хлебников приехал на трофейном мотоцикле в сильном подпитии, походил по батарее, о чем-то говорил со старшиной Соколовым и уехал обратно. Не проходит и часа, как узнаем – Хлебников на этом мотоцикле врезался в дорожный столб, сломал себе руку и вывернул ключицу. Командира второго взвода ранило еще утром, а Маркина, управленца, – два дня назад. Связываюсь с командиром пехотного батальона и говорю, что на батарее из офицеров остался я один. Комбат просит меня корректировать огонь. Договорились, что за старшего по батарее я оставлю сержанта Соколова, командиры орудий у меня опытные. Договорились, что приду утром. Тут связь с пехотой прервалась, рацию Кадочникова разбило, телефонную нитку порвало. Я послал двух связистов на линию во главе с Калмыковым. Стемнело. Калмыков вернулся, а линии не исправил. Там, говорит, немцы. Они там – у дороги. Мы, говорит, назад. Тут встал вопрос: что делать? Связи нет, пехоты нет, а людей только 26 человек. Правда, правее нас оказалось до взвода пехоты с пулеметом. Я послал к ним – давайте, говорю, действовать совместно. А сам приказал занять круговую оборону.
А вчера, в первой половине дня, вижу: идет наш солдат и с ним два венгерских офицера. Солдат говорит, что встретил их в лесу и они просили его «проводить их до русского начальника», что он и сделал.
Я поздоровался с парламентерами, и они произвели на меня приятное впечатление. Один из них, лейтенант-филолог, хорошо говорит по-русски, а другой по специальности экономист. Офицеры говорят, что война идет уже за пределами Венгрии, а немцы требуют, чтобы мадьярские части шли за ними. «Но мы, – говорят парламентеры, – не желаем покидать своей страны. А у немцев приказ: тех, кто остается, – расстреливать и вешать. Поэтому мы забрали семьи, – говорят парламентеры, – и оторвались от немцев. У нашего командира жена с новорожденным ребенком. Мы прячемся в глухом лесу вот уже три дня. Теперь, когда подошли русские части, мы решили сложить оружие и капитулировать».
Миша Заблоцкий передохнул, закурил сигарету и стал рассказывать дальше:
– Я связался с командиром пехотного батальона, и тот сказал, что вышлет для приема пленных лейтенанта. Время выхода венгров для сдачи назначили на 17.30 8 апреля 1945 года. «Не придут они, – говорит мне пехотный лейтенант, – не придут». Но венгерский полк вышел на перекресток ровно в назначенное время под белым флагом. Подумав, я сказал командиру венгерского полка или отдельного батальона, что в случае нападения противника – то есть немцев – у меня нет сил для их охраны. Так что от немцев пусть обороняются сами. А потом мы поужинали вместе с парламентерами – хорошие, симпатичные ребята. Ты знаешь, – вдруг совершенно неожиданно Миша Заблоцкий перескочил с одной темы на другую, – филолог-лейтенант сказал мне, что венгерский язык сродни башкирскому.
– Да? – удивился я. – Схож с башкирским, говоришь?
– Поразительно схож, – воскликнул Заблоцкий, – более схож, например, чем русский с украинским. Симпатичный парень этот лейтенант-филолог, очень симпатичный.
– Ты мне вот что скажи: как ты намерен действовать дальше?
– Жду. Должны
