Генерал Бибиков после продолжительной беседы с князем Полянским радушно простился и уехал.
Оставшись один, князь потребовал к себе своего доверенного камердинера.
Старик Григорий Наумович «степенной походкой вошел в кабинет княжеский и, отвесив низкий поклон, проговорил:
— Что прикажете, ваше сиятельство?
— Выручай, Григорий Наумович, выручай!
— Приказывайте, ваше сиятельство! Всегда, по гроб значит, покорный раб вашего сиятельства.
— Знаю, знаю, потому и говорю, выручай! Дай совет, как быть, куда нам девать нашего арестанта?
— Вы насчет офицера Серебрякова изволите говорить, ваше сиятельство?
— Да, да, просто не знаю, что с ним делать? Держать его в казанской усадьбе теперь никак не возможно.
— Я только что о том хотел доложить вашему сиятельству.
— Ну вот, видишь, и ты со мной согласен!
— Смею доложить, приказчик Егор Ястреб прислал нарочного с письмом к вашему сиятельству и словесно велел передать, что в казанской вотчине неспокойно-с.
— Где же письмо?
— Сейчас предоставлю, мне письмо вручили тогда, когда у вашего сиятельства был гость, я не посмел тотчас же передать его.
— Неси его скорее, что там еще такое?
Князь Платон Алексеевич прочитал письмо вслух и, окончив чтение, с волнением не сказал, а крикнул:
— Слышал? Бегут к Пугачеву!.. Как это тебе нравится?.. Что ж Егорка-то делает, старый леший, чего смотрит? Зачем допускает до побега. Вернуть разбойников, запороть их! Ну, времячко, нечего сказать! Дожили, одна беда за другой! Давно ли был мор, который отнял у меня тоже не одну сотню крепостных, а тут еще злодей проявился — тот отнимает. Может быть, и все мужичонки к нему побегут! Удивляться надо бездействию казанского губернатора!
Князь Полянский в волнении заходил по своему кабинету.
— Ну, что ж ты стоишь! Говори, советуй, что мне делать? — крикнул он на своего камердинера.
— Вы изволите спрашивать относительно офицера, надо его выпустить, ваше сиятельство, или…
— Ну, ну, что или?
— Прикончить, — опустив голову, тихо промолвил Григорий Наумович.
— Да ты что, в уме или рехнулся? «Прикончить!» Да что ты меня за Малюту Скуратова почитаешь, что ли, или за разбойника подорожного? Что я, душегуб? — кричал князь Платон Алексеевич.
— Так соблаговолите, ваше сиятельство, приказать выпустить офицера.
— Выпустить, выпустить! И без тебя знаю, но как! Ты сам знаешь, что чрез это может произойти большая для меня неприятность. Сознаюсь я, круто поступил с Серебряковым, и всему виною мой нрав: спесив я больно. Впрочем, что же это я все тебе рассказываю? Советоваться задумал! Пошел!
Князь Полянский был сильно взволнован, известие из казанской усадьбы произвело на него тяжелое впечатление: он не знал, что делать, на что решиться, что предпринять.
— Ну, что же ты тут торчишь? Убирайся, говорю!
— Слушаю, ваше сиятельство.
Григорий Наумович направился к двери.
— Стой! Или, Григорий Наумович, вы изволили на меня прогневаться? — иронически промолвил князь Полянский.
— Помилуйте, ваше сиятельство, смею ли я? Я ваш верный и преданный раб.
— Да, ну хорошо! Слышал, слышал. Погоди! Дай мне собраться с мыслями, прийти в себя… Это все так неожиданно! Выпусти я теперь Серебрякова, он зевать не будет, подаст на меня жалобу, дойдет до государыни-императрицы, меня привлекут к суду, к ответственности… Срам, позор! Князь Полянский под судом! Как быть? Как поправить дело? — не говорил, а как-то нервно выкрикивал князь Платон Алексеевич, чуть не бегая по своему кабинету.
— Не погнушайтесь, ваше сиятельство, моим рабским советом, — низко кланяясь своему господину, тихо и робко промолвил старик-камердинер.
— Ну, ну, что за совет? Сказывай.
— Не худо бы вашему сиятельству проехаться в казанскую вотчину.
— Что такое? Мне ехать? Да ты, Григорий Наумыч, с ума сошел! Зачем я поеду?
— Затем, ваше сиятельство, что лично изволите приказать выпустить господина офицера, а во-вторых, изволите с ним примириться.
— Что же мне, по-твоему, у Серебрякова прощения просить?.. Мне, заслуженному генералу, офицеру в ноги кланяться?
— Помилуйте, ваше сиятельство, вы только изволите сказать ему…
—, Ну, ну? Что я должен сказать?
— Дело кончить миром.
— А если Серебряков этого не захочет… Это было бы хорошо, но ведь ты пойми: я не один месяц держал его под замком, как арестанта…
— Смею доложить, ваше сиятельство, господин Серебряков человек добрый, миролюбивый-с.
— Добрый, миролюбивый! Почем ты это все знаешь, Григорий Наумыч?
Как же мне не знать? Много лет знаю я господина Серебрякова, привык-с к ихнему нраву.
— Это верно, Серебряков человек хороший, он, вероятно, не забыл то добро, которое я ему когда-то оказывал; но едва ли все же он согласится на мир со мною, и ни в каком случае в казанскую усадьбу я не поеду.
— Так дозвольте мне, ваше сиятельство, туда съездить?
— Вот что дело, так дело! Поезжай, привези прямо ко мне Серебрякова, только уж не как арестанта… Понимаешь?
— Понимаю, ваше сиятельство…
— Скажи Серебрякову, что, мол, князь Полянский просит у вас, господин офицер, извинения, так и скажи.
— Слушаю, ваше сиятельство.
— Скажи ему, что я прошу забыть всю вражду, которая между мною и им была. Князь, мол, просит вас, господин офицер, убедительно к нему в Москву приехать; в Москве-де мир у вас полный последует; а если Серебряков паче чаяния не захочет этого мира, то скажи — я готов ему дать удовлетворение такое, какое он хочет, так и скажи.
— Слушаю, ваше сиятельство.
— А главное, не забудь сказать убедительно: его сиятельство, мол, просит вас пожаловать к нему. Что делать, — придется смириться мне, родовитому князю и заслуженному генералу, чуть не прощения просить у мальчика-офицера! Другого исхода нет, надо, как можно скорее, замять это дело. Если Серебряков со мною окончательно примирится, то придется ему выдумать какую-нибудь сказку про то, что с ним было и где он находился. Государыня лично Серебрякова, знает, она препоручила даже разыскать его графу Румянцеву-Задунайскому; производили следствие, разумеется, Серебрякова не разыскали.
— Где им, ваше сиятельство! Он у нас под семью замками был припрятан, — промолвил старик-камердинер.
— Итак, Григорий Наумович, не откладывай в долгий ящик, поезжай завтра же в мою казанскую усадьбу, устрой мне это дело и получишь от меня большую награду.
— Всепокорнейше благодарю, ваше сиятельство, я и то изыскан вашей милостью.
— Помоги мне выпутаться из этого дела, старый и верный мой слуга!
— Будет исполнено, ваше сиятельство.
LX
Камердинер Полянского, всегда верный и точный исполнитель воли княжеской, на другой же день после разговора своего с князем Платоном Алексеевичем рано утром поспешно выехал из Москвы в Казанскую вотчину.
Ехал он в дорожном тарантасе с двумя дворовыми, которых велел ему взять с собой князь. Григорий Наумович спешил. Останавливался он только для ночлега. Так достиг он Казанской губернии.
Проезжая по губернии деревнями и селами, старый камердинер заметил между крестьянским людом какое-то необычайное оживление, суету, ожидание чего-то хорошего, радостного. Не доезжая верст 50-ти до усадьбы, Григорий Наумович остановился для ночлега в одной деревушке, состоявшей всего из семи дворов. Как деревушка, так и ее обитатели были, как говорится, «голь перекатная».
Старик-камердинер разговорился с мужиком Вавилой, в избе которого он остановился на ночлег. Из этого разговора он понял, что как Вавила, так и другие ожидают прихода самозванца Пугачева, которого они признают за «батюшку-царя белого российского, Петра Федоровича». Его-то, государя, питерские «енаралы» с царства сверзили, и он-то, «пресветлый царь», более десяти годов жил за морем, укрываючись от своих недугов; а теперь проявился и с своим воинством идет, забирая города, на Москву златоглавую, где и будет царить.
Услыхав такие слова, Григорий Наумович вспылил на мужика Вавилу.
— За эти твои непотребные слова срубить бы тебе руки, да в город к губернатору на его суд и расправу.
— А что мне теперича губернатор? Плевать я на него хотел. Вот придет батюшка, царь Петр Федорыч, в ту пору всем губернаторам конец; нам мужикам воля и деньги, а барам капут! — задорно проговорил Вавила.
— Ох, мужик, привяжи язык! Не то у тебя его вытянут да вокруг шеи обмотают!
— Не стращай, не робок я!
— Робок не робок, а так не моги говорить!
— Что ж, али на мои слова ты запрет наложишь.
— И наложу! Ах, ты, чурбан стоеросовый! Ты, стало быть, властей не хочешь признавать?
— А что мне власти? Плевать я на них хочу! Батюшка белый царь теперь нас в обиду не даст; было да проехало. Да-кась придет он, свет милостивый.
