— Да кого ты ждешь-то, дурья твоя голова?
— Знамо кого — «ампаратора».
— Ах ты, неотес-дубина! Вот вздуют тебе спину, вспорют хорошенько и забудешь про своего «ампаратора», — сердито передразнил старик-камердинер мужика Вавилу.
— А ты чего лаешься-то, чего лаешься-то!.. Ишь ты, старый пес! В гостях у меня, а сам глотку дерет.
— Потому я тебя и ругаю, что ты возмутитель окаянный.
— Не лайся, мол, старый пес, а то тресну!
— Попробуй-ка!
Может быть, между расходившимся Григорием Наумовичем и озлобленным мужиком произошла бы драка, которая могла бы кончиться далеко не в пользу старого камердинера, но подоспевшие двое княжеских дворовых успели их примирить и успокоить.
Все-таки Григорий Наумович не стал ночевать в этой деревне и тронулся далее. И хорошо сделал, потому что другие мужики, по примеру Вавилы, недружелюбно отнеслись к проезжим дворовым князя Полянского.
Старый камердинер с своими спутниками переночевал в другой деревне. Ему и тут также пришлось убедиться, что общее настроение мужиков было за Емельку Пугачева.
Приход «батюшки-ампаратора» ожидался с большим нетерпением. Григорий Наумович не стал уже разговаривать и спорить с мужиками за Пугачева из опасения, чтобы не навлечь на себя мужицкий гнев, который бывает так страшен.
Старый камердинер спешил в усадьбу, но каково было его удивление, когда он въехав в село Егорьевское, которое находилось близ княжеской усадьбы, увидал, что все это село теперь представляло из себя одно сплошное опустошение и пепелище: страшный пожар истребил несколько десятков крестьянских изб, уцелела только одна каменная церковь и каким-то чудом небольшой домик сельского священника, старца отца Алексея.
Старик-камердинер с бледным испуганным лицом приказал скорее гнать в усадьбу; он предчувствовал что-то недоброе, и это предчувствие было не ошибочно: огромная богатая барская усадьба была так же подвергнута страшному опустошению и так же была наполовину выжжена.
У Григория Наумовича замерло сердце при взгляде на усадьбу, а на глазах невольно выступили слезы: что было, и что стало: огромный княжеский дом-дворец стоял с выбитыми окнами, двери его были настежь растворены, все деревянные постройки, примыкавшие к дому, были выжжены, везде виднелись следы грабежа и опустошения.
Старик-камердинер поспешил в дом и там увидал полный разгром: все было перебито, переломано, уничтожено. Григорий Наумович, дрожа всем телом, поспешил к горнице, в которой томился в заключении молодой офицер Серебряков. Дверь была настежь отворена, а в горнице никого не оказалось.
— Господи! Что же это такое, что же это все значит? Разбойники верно побывали в княжеской усадьбе, похозяйствовали, но как они, проклятые, пробрались сюда? Ворота были крепкие, железные, ограда высокая. Уж не Пугачев ли злодей нагрянул на усадьбу? — как-то беспомощно разводя руками, промолвил Григорий Наумович.
— Наверное так: Пугачев здесь похозяйничал, — промолвил один из приехавших со старым камердинером дворовых.
— Да где же народ, что никого не видно? — спросил у него старый камердинер.
— Ни в селе, ни здесь, ни одной живой души нет, Григорий Наумович.
— Да куда же это народ подевался?
— Кто их знает, может, за Пугачевым ушли.
— Ты, Никашка, кого бы поискал, позвал, что ли…
— Кого искать, кого звать, когда никого не видно. Мишка и то по двору рыскает, разыскивает живую душу.
— Господи! Что же все это значит? Недуманно-негаданно стряслась беда немалая. Как я теперь в Москву поеду, что князю скажу?
— Что же, Григорий Наумович, ни за тобой, ни за нами никакой вины нет; что видим, то и скажем его сиятельству, — рассудил дворовый Никашка.
— Так-то так, парень, знамо мы не виновны и к этому делу не причастны, да усадьбы жалко.
— Чего жалеть чужого?
— Эх, Никашка, Никашка, для тебя может и чужое, а для меня нет: я старый княжеский слуга, для меня княжеское добро, что свое добро, — вот как я сужу.
— Что же, суди, пожалуй, князя тем не удивишь.
— А ты молчи, Никашка, молчи, мол, не то плохо тебе будет, — погрозился старый камердинер на дворового.
— А ты, старик, не больно грозно, тут ведь не Москва: в Москве тебе воля над нами измываться, а здесь твоей воли нет! — сердито крикнул на старого камердинера дворовый Никашка.
Злобой и ненавистью сверкнули его глаза.
Григорий Наумович прикусил язык.
Он догадался, что дух своеволия и безначалия отразился и на Никашке.
— Что ж, Никашка, и ты мятежником что ли задумал быть? Убить меня, может, хочешь? Что ж, вершай! Я сопротивляться не стану! — наклонив голову, тихо проговорил Григорий Наумович.
— Зачем убивать: я не душегуб, а только вот что, Григорий Наумович, все деньги, что есть у тебя, выкладывай; Мишка, я и Ванька кучер решили тебя обобрать дочиста, коней взять и с тобой проститься честь-честью.
— Куда ж вы пойдете? Куда бежите?
— Куда бегут другие, туда и мы.
— Уж не к Пугачеву ли, не к самозванцу ли окаянному?
— А хоть бы и к нему!
— Ох, Никашка, Никашка! Какой ты грех принимаешь на свою душу.
— А ты выкладывай деньги-то, будет тебе наставления-то читать! Было время, слушали, а теперь ты нас послушай, вот что!
Двое княжеских дворовых, Никашка и Мишка, а также кучер, управлявший лошадьми, на которых ехал Григорий Наумович, сговорились ограбить его и бежать к самозванцу; вольная, пьяная жизнь их к себе манила; волей-неволей, пришлось старику-камердинеру отдать все деньги, находившиеся при нем.
— Ребята! Побойтесь Бога, не грабьте меня дочиста, оставьте и мне малую толику, чтобы можно было до Москвы добраться, — слезливым голосом проговорил Григорий Наумович.
Эти слова тронули дворовых; они дали старику-камердинеру на дорогу в Москву два серебряных рубля, потом сели в тарантас, с громким смехом и песнями быстро съехали с княжеского двора и понеслись по дороге к Казани, оставив Григория Наумовича совершенно одного в выжженной и ограбленной княжеской усадьбе.
Старик-камердинер, всплакнув о своей участи и погоревав на пепелище усадьбы, понуря голову, направился к уцелевшему домику сельского священника.
Проходя усадьбой и селом, Григорий Наумович, громко произнес такие слова:
— Кто жив человек? Откликнись!..
Но только одно эхо было ему ответом, как будто и усадьба, и село вымерли и застыли, — ни единого отклика. Впрочем, несколько собак голодных, исхудалых встретили старика-камердинера на околице села с громким лаем, но он взмахнул на них палкой, и собаки разбежались.
LXI
Теперь расскажем, что произошло в казанской вотчине князя Полянского и куда подевались ее обитатели, в том числе приказчик с своею семьей и заключенный молодой офицер Серебряков.
Несмотря на все угрозы приказчика Егора Ястреба, крестьяне села Егорьевского чуть не десятками бежали к Пугачеву, покидая свои избы и свои семьи; а некоторые из беглецов забирали жен и детей и в ночную пору оставляли свое родное село.
Тянула их к Пугачеву обещанная им привольная жизнь, так что большое село все пустело да пустело. Старик-приказчик принимал строгие и крутые меры к поимке беглецов, наряжал за ними погоню, но они безуспешно «пропадали», то есть не возвращались домой. Егор Ястреб просто потерял голову, не знал, что делать, на что решиться. А между тем грозные слухи о том, что Пугачев с своею многочисленною оравой в недалеком будущем очутится у Казани и непременно возьмет этот город, становились все тревожнее и тревожнее; старый приказчик уведомил о том письменно князя Полянского и, как уже знаем, просил у него подмоги.
Но князь Платон Алексеевич не придавал большого значения тем слухам, которые ходили про Пугачева, и медлил послать «подмогу», а послал туда только, как уже сказали, своего доверенного камердинера и двух дворовых.
По прошествии нескольких дней по отъезде Григория Наумовича в казанскую вотчину, князь Полянский, наконец, решился послать туда человек сорок дворовых, вооружив их ружьями и саблями.
Этим дворовым князь приказывал беспрекословно слушаться как приказчика Егора Ястреба, так и камердинера своего Григория Наумовича; но этот отряд тоже опоздал; приди он вовремя, может быть, тогда бы княжеские дворовые сумели отстоять усадьбу и спасти ее от разграбления и пожара, потому что на усадьбу напала шайка, состоящая не более как из ста человек, во главе с Чикою.
Емелька Пугачев внял просьбам двух мужиков Пантелея и Демьяна и отправил в село Егорьевское в усадьбу своего «главного адъютанта и министра» Чику, дав под его начало из своей шайки с сотню мятежников.
— Да будет ли какой толк? Может, своих ребяток я понапрасну измучаю и в княжеской усадьбе пожива будет грошевая? — сказал Пугачев, обращаясь к коленопреклоненным пред ним егорьевским мужикам Пантелею и Демьяну.
