Взлетел — как последнее слово — широкий рукав сутаны в благословляющем жесте, ему ответил сдержанный вздох принимающих благословение, зазвенел серебряный колокольчик, и отец Жан медленно сошел по узкой винтовой лестнице с кафедры. Его движения были медленны и торжественны.
Осокин вспомнил сияющее и страшное лицо отца Жана, стоявшего на берегу; камень попал ему в спину, и он обернулся тогда к Осокину… «В его проповеди можно было бы ничего не заметить, если бы не сообщение о поражении немцев под Москвой. Вот она — трещина в гранитной стене».
Лиза тащила Осокина к выходу: она замерзла между пронизанными холодом, каменными стенами церкви. На маленьком посиневшем личике ярко горели черные глаза.
— Сейчас, Лизок, сейчас. Придем, я дам тебе горячего молока. — «Так и воспаление легких недолго получить», — думал Осокин, шагая по рю дю Пор.
Через несколько дней, вечером, Осокин зашел к отцу Жану. Он не пошел сразу, не имея смелости доверить самое тайное чужому человеку, католическому священнику. С Фредом все было куда яснее и проще.
Отца Жана он застал в маленькой душной комнате. Посередине ее сияла раскаленная докрасна маленькая железная печурка. На столе стояла не убранная после ужина посуда и начатая бутылка красного вина. Отец Жан сделал несколько шагов навстречу Осокину и протянул руку.
— Я рад, что вы пришли, мсье Поль. Я рад, что обязан именно вам спасением моей жизни.
— Ну что вы, какое там спасение. Вы бы выбрались и без меня. Переждали бы на стене… Это все неважно, а вот скажите — что нам надо делать? Я говорю о реальном, я понял вашу проповедь.
— Я не знаю еще. Подумаем вместе. — И прибавил с грустной улыбкой: — Не только вы поняли мою проповедь, вчера я получил предупреждение от ла-рошельского епископа: если подобное повторится, меня обещают перевести в другой приход…
17
Буря, во время которой Осокин спас отца Жана, была только первой в цепи яростных зимних бурь, обрушившихся на остров. Ветер дул с такой силой, что пронизывал насквозь — сколько одежд на себя ни надевай. Было холодно, но почти никогда не морозило. В сырой и воющей стуже, которая вихрями проносилась над Олероном, слышались отзвуки первой русской военной зимы. Осокину не раз удавалось перехватить советское радио, он знал о сталактитах обледенелого Ленинграда.
Весна приближалась медленно, сухая и холодная. Французские газеты, обслуживавшие оккупантов, перестали говорить о блицкриге и задержку в немецком наступлении объясняли сперва «генералом Зимой» (по-французски это получалось очень серьезно — 1е general Hiver), а потом — весенней распутицей. После того как еще в ноябре немецкий штаб сообщил, что регулярная война на Востоке закончена и германской армии «предстоит лишь ликвидация разрозненных партизанских групп», разговоры о распутице казались не слишком убедительными, но большинство не видело других объяснений. В эти месяцы в Сен-Дени, кроме Осокина и отца Жана, пожалуй, мало кто верил в победу СССР.
Доминик, проигравший крупное пари — он был уверен, что Москва будет взята до рождества, — теперь злился. С немцами он не поладил — говорил, что поскупился кое-кого подмазать — и теперь рыл артезианский колодец для мадемуазель Валер. За рытье колодца он должен был получить маленький заброшенный виноградник. Впрочем, затмение Доминиковой судьбы было только временным: после того как арестовали за растрату одного из начальников организации Тодта на острове, Доминик снова вошел в милость и начал носиться на немецком грузовике.
Однажды Осокин увидел Марию Сергеевну — она ехала в автомобиле вместе с сен-трожанским комендантом. На ней была совершенно потрясающая по нелепости зеленая бархатная шляпа. На поклон Осокина она милостиво кивнула в ответ.
С отцом Жаном Осокин встретился еще несколько раз, и однажды кюре сказал, что знает еще двух-трех человек, думающих так же, как и они.
Как-то в апреле перед рассветом Осокина разбудил негромкий настойчивый стук в ставню. Стучали уже давно, но Осокин не мог проснуться: во сне ему казалось, что кузнец Массе отбивает его затупившуюся мотыгу, а он раздувает мехи и никак не может остановиться: если остановится, все погибнет, а главное — погибнет его мотыга с розово-красными, почти прозрачными клыками. «Но без мотыги я не смогу засеять поля кукурузой», — думал он, а стук все продолжался, настойчивый и четкий. Наконец Осокин широко раскрыл глаза, раскаленные зубья мотыги растаяли в темноте, и звон наковальни, сразу потеряв таинственность, превратился в реальный звук: кто-то осторожно, но упрямо стучал в ставню столовой в нижнем этаже. Осокин открыл окно — ночь была холодная, темная. Звезды затянулись предутренней мглою. Он ничего не мог разглядеть в темноте — сад перед домом был похож на широкое отверстие колодца. Как только Осокин скрипнул ставней, стук прекратился.
— Кто там? — шепотом спросил Осокин.
— Это я, Фред. Открой.
Не одеваясь, голый — он всегда спал без рубашки, — Осокин сбежал вниз и, стремительно звякнув запорами, открыл дверь.
— Осторожнее, идет патруль.
Короткая тень Фреда скользнула в комнату. Издали донесся стук сапог по асфальту. Осокин осторожно, стараясь не скрипнуть, прикрыл дверь. Фред зажег спичку:
— Э-э, да ты голый!
Осокин, застеснявшись, стал шарить на вешалке, но пальто не попадалось под руку. Наконец он нащупал черный плащ мадам Дюфур и завернулся в него. Фред зажег маленькую керосиновую лампу. Вид у Осокина, завернувшегося в женский плащ, из-под которого торчали голые волосатые ноги, был довольно нелепый, и Фред рассмеялся.
— Спящая красавица! — воскликнул Фред. — Ну и крепко же ты спишь. Я уж думал, что не достучусь.
— Откуда ты взялся? — спросил Осокин, садясь на стул и стараясь спрятать ноги под плащом.
— Долго рассказывать. Ты можешь меня спрятать на два-три дня?
— Могу, конечно. — «Вот и пригодилось, что я Марию Сергеевну выселил», — невольно подумал Осокин. — За тобой гонятся?
— Пока еще никто не знает, что я на острове. Я приехал сюда на разведку. Мне поручили узнать, что немцы делают на Олероне и как можно помешать постройке Атлантического вала. Или хотя бы задержать ее.
Осокин достал бутылку вина и принялся рассказывать о тех работах, которые предприняла организация Тодта.
— Сейчас они заняты постройкой блокгаузов и цементированием орудийных площадок. Намечены три береговые батареи. Одна — в леске, неподалеку от того места, где был карьер Доминика; другая — в Морельере, около Трех Камней, и еще зенитная — около Шассирона. Та, что около Трех Камней, говорят, будет самой большой…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
